Овраги

— Здравия желаю, председатель славного колхоза имени Хохрякова двадцатипятитысячный жених Роман Гаврилыч! — провозгласил Емельян, появляясь у Платоновых. Он сделал глубокий поклон и, не выпрямляясь, принялся сбивать буденовкой снег с валенок. — Разрешите доложиться?

— Здравствуй, Емельян, — сдержанно ответил Роман Гаврилович. — Опять вроде под градусами?

— А как же. Давай пять и не дави пальцы, будь добрый! Всем известно, что ты чемпион мира. — Емельян пытался затушевать свою провинность неловким панибратством. — Осерчал? А за что? Ну, шкалик с Шишовым выкушали… Хозяйка закусить деруны из картофельной кожуры подала. Скусно.

— Хороший же ты пример подаешь беспартийной массе.

— Чего духаришься? Выходит, верующим можно, а нам нельзя?

— Разве сегодня праздник?

— Позабыл? А день Красной Армии?

— Так то вчера.

— Вчерась, если помнишь, ты меня в район погнал. А Клим Степаныч бутылку разве поставит? Ладно тебе скалиться. Два месяца не пил, еще два месяца не буду. Что у тебя с ногой?

— Чепуха. Вывих. Какой-то доброхот созоровал. Ступеньку с крыльца унес. А мне ни к чему. Вечерком вышел и ковырнулся. Пухнет, стерва.

— Вон они что делают, — Емельян сел за стол, покачал головой. — Гляди, Гаврилыч, ходи с оглядкой.

— Думаешь, снова Молотовы-Скрябины?

— А как же. Мне бы вчерась надо было заскочить, отчитаться. Да не захотел тебе нервы дергать. Ничего у меня в районе не вышло.

— Что значит — не вышло? А резолюция Орловского?

— Клим Степанович сказал, что, если бы даже окружком резолюцию спустил, он все одно ничего бы не дал. Поскольку у него ничего нет. Отказал начисто по всем пунктам. Семян не обещает ни меры. Велит не дожидать милостей, а снова пройтись по сусекам. А что толку? У колхозника, окромя мышей, ничего нету. Зимовалым зерном травятся… Скоро голодовать будем. Где Митька?

— Не знаю. Видать, в школе заночевал.

— Тогда слушай, — Емельян все-таки перешел на шепот. — В исполкоме говорят, будто по уезду листовка ходит. Агитируют против колхозов и против колхозных активистов. Призывают не выходить на работу. Я так считаю: ведут линию на срыв посевной. На машинке писано.

— Какой-нибудь городской прохвост сочинил, — подумав, сказал Роман Гаврилович. — Масса на машинке не пишет.

— Так и Клим Степанович считает. Ну, он ладно. Ему на всех собраниях дакают. А ты-то что? Думаешь, гдей-то там, за тридевять земель, отдельный вредитель затаился? Что вокруг тебя сплошняком поклонники Советской власти? Как бы не так! Отвори глаза пошире. Озлился мужик. Из веры вышел. Ладно еще, что тебе ногу своротили, а не голову…

— Ты, Емеля, не только красные праздники блюдешь, — усмехнулся Роман Гаврилович. — Ты вдобавок и паникер.

— Ладно обзывать-то. Надо дело делать. Мозгой шевелить и действовать. Зерно за трудодни обещал? Обещал. А обещал — давай.

— Чего я давать буду? — Роман Гаврилович было вскочил, скрючился от боли и снова опустился на скамью. — Я тебя к Климу Степанычу за зерном посылал. Где оно?

— Ссуды нет и не будет, считай, до осени. Худо нам с тобой, председатель. Надежда одна.

— Какая? — встрепенулся Роман Гаврилович.

— На мировую революцию.

— Вопрос серьезный, а ты дурака валяешь.

— А не веришь в пришествие мировой революции, выдай из семенного фонда. Негоже людей обманывать.

— Ты меня куда толкаешь? На уголовщину? Ступай проспись. Опомнишься, будем решать.

— Я уже опомнился, товарищ председатель. У Шишовых погулял и опомнился. Там у них малец в подполе картошку считал. Осталось семнадцать клубней. Семнадцать клубней на всю семью до будущего урожая. Это когда бывало, что картошку на штуки меряли?

Пришла Катерина с узлом.

— Гостинец принесла? — поинтересовался Емельян.

— Гостинец, да не тебе. Как нога, Роман Гаврилович?

— Пухнет.

— Вот самогонцу добыла. Не знаю, поможет, не знаю, нет. — Она опустилась на колени и принялась разматывать больную ступню. — Вона как раздалась.

— Хорошо тому живется, у кого одна нога, — привычно шутнул Емельян. — Чем тряпки мочить, поднесла бы председателю граненый стаканчик.

— Потерпите, Роман Гаврилович, — хлопотала Катерина. — Угнали вот Федота Федотовича, а теперь маетесь. Он бы зараз залечил. А я лекарь не лучше Емельки.

— Шут с ней, с ногой, — перебил Роман Гаврилович. — Как считаете, Катерина, зерно в деревне есть?

— Какое у нас зерно. Еще со сретенья не проспались, а погляди, какой хлеб жуем. Кто что в тесто замешивает. Кто овес, кто картошку. И куда все подевалось? Ну мы ладно. А скотина за что страдает? Коровы с голодухи гудят, как пароходы.

— Мы виноваты, — сказал Емельян. — Надо энергичней в колхоз заманывать.

— Заманишь, а что толку? В Хороводах всех вплоть до курей записали. А жуют так же, как и мы, шкуру картофельную. — Катерина вздохнула. — Вот беда… И клопа нонешний год много.

— При чем тут клоп, — раздраженно перебил Роман Гаврилович. Он не терпел упаднического нытья и прочих буржуазных пережитков.

— А это у них примета такая, — засмеялся Емельян. — Прусак — к добру, клоп — к худу. Темное суеверие. Мне, к примеру, все одно. Меня клоп не берет.