Озарения

Et comme nous courions à la promesse de nos songes, sur un très haut versant de terre rouge chargé d’offrandes et d’aumaille, et comme nous foulions la terre rouge du sacrifice, parée de pampres et d’épices, tel un front de bélier sous les crépines d’or et sous les ganses, nous avons vu monter au loin cette autre face de nos songes: la chose sainte à son étiage, la Mer, étrange, là, et qui veillait sa veille d’Étrangère – inconciliable, et singulière, et à jamais inappariée – la Mer errante prise au piège de son aberration.

Élevant l’anse de nos bras à l’appui de notre «Aâh…», nous avons eu ce cri de l’homme à la limite de l’humain; nous avons eu, sur notre front, cette charge royale de l’offrande: toute la Mer fumante de nos vœux comme une cuve de fiel noir, comme un grand bac d’entrailles et d’abats aux cours pavées du Sacrificateur!

* * *

… И, поднимаясь всё выше и выше, разве не увидели мы, вполне отдавая себе в этом отчёт, ещё более высокое море, —

Омытый лик, всплывающий в памяти когда начинают мало-помалу таять, стираясь, отметины канувших в забвение лет, или это шлифуемый волнами камень, уже освободившийся от всех своих неровностей и шероховатостей? – и чем выше мы поднимались, и чем дальше мы уходили, Море становилось всё выше и дальше от нас… свободное от аллюзий и тайнописи, дышащая нежностью светлая страница, – в противовес ночи, стирающей амальгаму со всех видимых вещей?.

* * *

… Et de plus haut, et de plus déjà, n’avions-nous vu la Mer plus haute à notre escient,

Face lavée d’oubli dans l’effacement des signes, pierre affranchie pour nous de son relief et de son grain? – et de plus haut encore et de plus loin, la Mer plus haute et plus lointaine… inallusive et pure de tout chiffre, la tendre page lumineuse contre la nuit sans tain des choses?…

* * *

<… > Море хвальное хвалилось яшмы своей зелёными глыбами. И без остановки вода омывала изножья безмолвные скал.

«Сыщи своё золото, Поэт, для кольца обручального и сплавы для колоколов – на путях опасного плаванья.

«Это – бриз морской во все порты, и море – там, где кончаются все улицы, это – море и бриз в наших реченьях, законов наших рожденье.

«Женское тело – образец высочайшей роскоши – золотое сечение! – а для Града, в котором нет ни вещицы из слоновой кости, – имя твоё, Патрицианка!»

Ибо весьма привержены мы лести и хватит уже ловить сейчас в жёлтые сети тех гаваней, которые скрыты внутри нас…

Море, в спазмах медузьих, – светоносными певучими фразами и муками зелёного огня превеликими, – вело, вело золотые свои антифоны[13].

И щит герба, с сохранившимися на нём древними надписями, на волноломе аванпорта[14] – те, кто навсегда остался в памяти, отдавали свои голоса в пользу некоего крылатого чудовища;

А змий, – пасть свою свесивший там, где сходятся стрелки мола, увенчанный добытым в бою белым пером, – грезил, грезил среди пены

О более отдалённых забегах, где дымятся крупы иных лошадей <… >

Иоахим Юттеваль, Персей освобождающий Андромеду (деталь)

* * *

<… >La mer louable ouvrait ses blocs e jaspe vert. Et l’eau meuble lavait les bases silencieuses.

«Trouve ton or, Poète, pour l’anneau d’alliance; et tes alliages pour les cloches, aux avenues de pilotage. «C›est brise de mer à toutes portes et mer à bout de toutes rues, c’est brise et mer dans nos maximes et la naissance de nos lois.

«Règle donnée du plus haut luxe: un corps de femme – nombre d’or! – et pour la Ville sans ivoires, ton nom de femme, Patricienne!»

Car nous tenons tout à louange, et c’est assez d’emmailler l’heure aux mailles jaunes de nos darses…

La mer aux spasmes de méduse menait, menait ses répons d’or, par grandes phrases lumineuses et grandes affres de feu vert.

Et l’écusson béant encore aux dédicaces d’avant-port, les hommes de mémoire votaient pour quelque bête ailée;

Mais l’anneau mâle, au mufle des musoirs, sous le trophée de plume blanche, rêvait, rêvait, parmi l’écume,

De plus lointain relais où fument d’autres encolures<… >

2008–2015