Озерное чудо

— Пошто рано?! Самые покосы пошли. Косят мужики, пока сенозарник, а то батюшка-Илья навалит гнилья, — не задожжило бы. А то нонишний год как зарядили дожжи с Самсона-сеногноя, так до Авдотьи-сеногнотьи и лили. Всё сено погноили. А ноне-то, паря, добро…

Махнув рукой на глухаря, парень потопал дальше; а тут вы-пылил на велосипеде парнишка, раскачиваясь из стороны в сторону, едва доставая ногами педали; за ним выкатил другой, который и вовсе педалил под рамкой.

— Эй, мужик, стой! — крикнул Игорь, встав поперек дороги и разведя руки. — Где Степан Уваров?

Вывернувшись из-под рамки, парнишка ткнул пальцем в край заимки:

— На конном дворе, кажись… в хомутарке, — и тут же, склонив набок смуглую суслячью мордашку, лукаво прищурив глаза, спросил: — А ты кто?

— Дед Пихто, вот хто, — Игорь протянул руку, чтобы потрепать его за чупрын, узким языком оставленный на чисто выкошенной головенке, но малый уклонился.

— Не, правда, кто, а?

— Много будешь знать, рано состаришься, — рассудил Игорь и тронулся в сторону конного двора, куда ткнул пальцем чумазый парнишонка.

— Фотать будешь? — сметливый парнишка покосился на черную кожаную суму с подсумком и блескучими застёжками.

— Фотать, фотать. Сначала мордаху умой.

— Сфотай, а, сфотай! — кричал ещё вслед бойкий парнишонка.

XI

Игорь нашёл Степана Уварова в хомутарке — не соврали мальцы. Конный двор — после снежного Покрова Богородицы, на Митрия-рекостава оживающий ржанием беспокойных лончаков, стуком копыт в мёрзлую землю, — теперь, когда рыбацких коней угнали в табун на летний выпас, дремотно пустовал, лишь погуливал озёрный ветерок да скакали воробушки, высматривая овёс в сухом конском назьме. Игорь знал…толковал в рыбозаводе с директором… что кони, убавленные наполовину, последнюю зиму будут трудиться на неводе, трактор их заменит и тракторный ледобур.

Степан сидел в хомутарке, похожей на амбар, и, приладив на козлоногий стол лодочный мотор, ковырял измазученной отверткой в кожухе вывинчивая болты. Сняв кожух, выкрутив из мотора свечу, со свистом продул её, стал разглядывать на свет, тетешкать в руках, будто тряпичную ляльку, и никак не привечал вошедшего. Не сходил, а всё так же лилово светился под глазом синяк, что схлопотал в жестоком городе.

— Здравствуйте, Степан Ильич.

— Здорово, ежли не шутишь, — буркнул Степан.

— Я Гатимуров… Льва Борисовича сын. Помните?.. — вопросил было Игорь, но тут же и осёкся, потому что бригадир и вовсе отвернулся к окну, стал легонько поколачивать отвёрткой по свече, словно напрочь забыл, что в соседях жили-дружили. Шибко видно осерчал Степан, что парень не подошел на городском автовокзале… Игорь приступил с другого бока, сухо и деловито известил: де, он корреспондент республиканского радио и ему надо побывать у рыбаков, записать передачу… Степан, всё одно, ухом не повёл, не усмирил тряских рук, а как холил и нежил свечу, так и продолжал обихаживать, словно не живой человек прислонился к дверному косяку, а пустое место.

В хомутарке… сморщил нос Игорь… густо воняло прелой закисшей кожей, солоноватым конским потом, махрой, хлебной самогонкой и, опять же, солёной рыбой с душком.

«Он что, глухой, пьяный или дурак?!» — осердился гость, достал из внутреннего кармана оранжевой болоньевой куртки блокнот в красных корочках, с кудреватым золотым тиснением, и, держа ручку наизготове, спросил проценты улова.

— Кого тебе, паря, надо, в ум не возьму?! — очнулся Степан, кинул свечу и мелкую наждачку, которой чистил свечной зазор.

Не сдержавшись, журналист досадливо вздохнул и снова да ладом растолмачил.

— Каку холеру про их писать?! — Степан выпучил круглые, с красной окаёминой, рыбьи глаза.

— Да уж там видно будет, Степан Ильич. Поговорим, посмотрим…

Гость с раздражением оглядел хомутарку: чёрные, маслянистоблестящие, прокопченные венцы, тусклое оконце, висящие на деревянных вешалах худые сбруи, хомуты, чиненые-перечиненые, с исшорканными гужами, с торчащим из-под кожи войлоком, — конский век истекал, за упряжью не шибко досматривали, дали ей, дышащей на ладан, гнить и пропадать тихой печальной смертью. Ждали трактора с подвесными ледорубами, хотя и от коней пока не отказались.

— От лихоманка тя побери, а! Кого там глядеть?! Ежлив бы зимой, бляха муха, другой разговор: зимой — рыбалка. Неводим, по две тони успевам… А летом перестали неводить. На Красной горке, под Черемошником сетёхи ставим, да ловим с гулькин нос. Ноне у рыбака голы бока…

Степан сроду не слыл молчуном, каким куражливо выказал себя, но шибко уж хотелось отвязаться от хлопотного гостя, который не глянулся рыбаку еще с городского автовокзала. Вот

Степан и крутил-вертел: де, и пьют мужики, не просыхают, и лодыри, и два слова путно молвить не могут, а матюгаться мастера, могут и в радио матюжку запустить, что им стоит, жеребцам не-легчанным.

— Ну, вы об этом не переживайте, Степан Ильич, лишнее сотрем на студии.

— Короче, паря, ничо доброго в Яравне нету. Некого писать…