Озерное чудо

Покружив у складских дворов, огороженных жердевой городьбой, таинственно и глухо заросших травой дурнинкой — лихой крапивой и лебедой, — сошли к озеру, из коего исходил призрачный голубоватый свет; присели на древнюю лодку, перевёрнутую вверх днищем, вросшую, в песок, забородатевшую сухим мхом и нежной муравой.

— А хочешь… стихи почитаю?

— Свои?.. — очнувшись от кручинистых дум, спросила Лена.

— Нет, Пупкина…

— Пупкина?.. Какого Пупкина?.. Не помню такого поэта.

— Конечно, свои…

— Да-а-а, ты же в школе писал, на олимпиадах выступал. Помню, и в письмах посылал.

— А-а-а, детский лепет… Вот сейчас… Книгу стихов собираю, думаю издать… Прочесть из книги?

— Читай, читай!.. Я поэзию люблю…

— И кто тебе нравится?

— Пушкин, у Есенина — Не все, кроме кабацких… Павел Васильев, Смеляков, а зимой в книжном магазине купила книжку — Николай Рубцов! Два дня под впечатлением ходила: такая, Игорь, нежная русская поэзия. Да ты же песню пел на его стихи, когда с велосипеда загремел. «Я буду долго гнать велосипед…»

— Да?.. А я и ни сном ни духом. Парни в общаге пели под гитару…

— Некрасова люблю, Кольцова…

— Вчерашний день, Лена. Нынешняя поэзия далеко ушла…

— Далеко ли, близко, а «Слово о полку Игореве» — всегда современно.

— Чешешь, как по учебнику, давным-давно уже устаревшему. Вы что, литературу изучаете?

— Бегло, — я же на историческом. Самоуком больше… Ладно, грозился читать стихи, читай.

Из озера всплыла тусклая луна, осветила заимку голубоватосерым, дремотным светом. В тихой ночи лишь волны шелестели у ног да со свистом скользили незримые летучие мыши, похоже, живущие в застрехах старых складов, изредка всплескивали бессонные рыбины, изредка передаивались полуночные псы; сонный покой разливался по сморённой земле, и среди божественной тиши читать суетные стихи Игорю расхотелось; к сему припомнилось, как в хмельном и разбитном студенчестве, запалив интимную свечу, читал или пел под гитару стихи — и свои, и чужие, искушая девчушек-простушек, прибежавших набираться ума-разума из деревень и малых городов.

— Знаешь, вдохновение пропало.

— Нет, прочти. Я хочу понять тебя, а стихи — душа…

— Понять?.. Зачем?! Я и сам-то не могу себя понять… Ладно, что бы эдакое прочесть?..

Стал гадать, что нынче кстати, и вдруг, похотливо виляя хвостом, в память вкрался романс, коим Игорь лет пять очаровывал любительниц поэзии, лишь вместо дородной луны, висящей над озером, хворо и желтовато светил возле аптеки сиротливый фонарь да угрюмо висли над душой каменные дома с ослепшими на ночь окнами.

— Чтец-то я не бог весть какой, бубню, как пономарь. Ну как уж прочтётся.

Сошёл с лодки, задумался, прикрыв глаза, и возопил с глухим подвоем, взметнув руки к ночным небесам, словно не дочь рыбака, посиживая на гнилой лодке, внимала виршам, а — публика, восхищенно замершая, готовая бешено рукоплескать и в небо чепчики бросать.

Желая пить друг друга, как вино,
мы взором мудрым видим дно
в бокале страсти. Но…
будем пить — нам больше не дано:
когда ты бьёшься белой птицей,
твой крест могильный мне блазнится.

Отчитав…словно камлал шаман, опившись настоя мухомора… обессилено замер, затих, в ожидании восторженных охов и вздохов, но Лена вдруг зябко передернула плечами:

— Ужас!..

Игорь оторопело уставился на девушку.

— Оно, может, и талантливый стих, Игорь, но дьявольщиной веет…

— А если и дьявольщиной?! Пушкин — «Дьяволиаду» написал, Лермонтов — «Демона», Врубель демона писал…

— Грех на души взяли…

— Ого, девушка! — Игорь оглядел Лену с насмешливым восторгом. — Не много ли на себя берёшь?! Уже и Пушкина, и Лермонтова судишь…

— Бог им судья.

— А про Бога не надо, — страдальчески сморщился поэт, вынужденный слушать банальные словеса. — Мы об искусстве говорим, не о религии… Так что ужасного в моем стихе?

— Мраку нагна-ал: утопиться либо застрелиться, — жизнь бессмысленна. А жизнь — любовь и красота!.. Но, может, я в поэзии не смыслю…

— Может, — охотно согласился Игорь.

— Прости, Игорь, если обидела, — девушка повинно глянула на живого поэта, будто ласково огладила по головушке, горемычной и мудрёной. — Я в поэзии толком не разбираюсь. Иной раз и вовсе не соображаю, о чем речь… Ну, еще прочти.

— Ладно, — он прокашлялся, накопил воздуха в груди, выровнял дыхание и стал читать иначе: без воя, жёстко отсекая слова, свирепо тарахтя на звуке «р»:

Я бился об стенку,
панелью рррастёртый,
с упрррямством урррода,
катился шестёркой!
Я белые руки,
над белою маской,
 сломал, как ломают
усталые ласки!
Подстррреленным волком
средь снежной пустыни
я молча взиррраю,
как кррровь моя стынет.
Так в номеррре тесном
сжимают обои,
невыпитой водкой
колышится злое.