Озерное чудо

Игорь присел на опрокинутую лодку и, жадно закурив, раздражённо уставился в притаённо и тревожно дышащее озеро. Занервничал: приступила вдруг нежданная-негаданная, но лютая, палящая душу ненависть к заимской проповеднице; хотелось плюнуть в её круглое, как масляный блин, постное лицо или по-мешанно расхохотаться прямо в её глупо выкаченные коровьи глаза; и хохотать до истерики, упасть на песок, и, катаясь в корчах на песке, хохотать безумно…

— Злишься?.. — Лена ловила его ускользающий злой взгляд. — Ну, прости меня, дуру. Наплела три короба. Баба же: волос долог, ум короток. Не обижайся. Похоже, я в поэзии не смыслю.

— Похоже.

Ненависть породила и дикое остервенелое желание… страсть и ненависть — воистину родные сестры… желание кинуть на песок корову толстомясую, разорвать с треском белую кофтёшку с дурацкими кружевами… Лишь натужным усилием осадил взыгравшую ярость, но расхохотался, хотя и не в лицо, и не помешанно; и хохот, похожий на захлебистые рыдания, покатился, отдаваясь эхом, по спящему озеру. Выплеснув рвущий душу, рыдающий смех, устало и опустошённо глянул на девушку; и вдруг стало так жалко себя, что глаза ослепли от нахлынувших слёз.

— Что с тобой, Игорь? — перепугалась Лена и, невольно ухватив жаркой ладошкой его узкую, стылую руку, глянула в лицо, побледневшее от печали и обиды. — Ой беда, заблудился в трёх соснах. Маешься и людей маешь, — жалостливо погладила по щеке, мокрой от слез.

Игорь прижал девичью ладонь к лицу, и вдруг ощутил себя малым, обиженно плачущим, уткнувшись в материн подол либо прижимаясь к богомольной тётке Фросе. Мать и тётка гладили по буйной головушке, и слёзы высыхали, оставляя тёмные рус-лица, и обида утекала в ласковые ладони. И промытая слезами жизнь ласково светлела, словно небо после грозного ливня. Но далеко жила тётка Фрося, редко жалела мать, боясь отца, который презирал бабью сырость, натаскивал парнишку, словно сторожевого пса, что перегрызёт горло всякому, кто сунется в усадьбу. Недаром вынудил ходить в спортивную секцию, где пареньки, напялив дутые перчатки, изощренно и яростно, безжалостно колотили, молотили друга друга, норовя расквасить нос либо выбить глаз.

— Скоро светает, Игорь. Пора домой. Мать, наверно, с ума сошла. Зада-аст баню.

— Тебе сколько лет?

— Закисла в девках.

— Нет, ты что, для матери — маленькая ляля?

Они ещё побродили по хрустящему песку, забрались в бокастую лодку-сетвовуху, причаленную к дощатым мосткам, с коих бабы воду черпают, и, невольно раскачав лодку, невольно очутившись в объятиях, пали на широкую скамью. До греха рукой подать, но Лена, хотя и не расцепив объятия, села прямо и неуклонно.

— Лена, поплыли на Красную горку?

— На Красную горку?

— А что, на Красной горке — красота, ни в сказке сказать, ни пером описать. А почему Красная горка?

— Красивая — а по-ранешни, красная. А потом…бабка поминала… там справляли Красную Горку — девий праздник. Кажется, первое воскресенье после Пасхи.

— И чего праздновали?

— После заутрени…сперва же в церкви молились… собирались парни, девки и праздновали Красную Горку на…красных горках — на красивых горках: пели, плясали, хороводились. Женихи невест выбирали — праздник-то девий…

— Я бы тебя, Лена, выбрал, — прошептал Игорь, и, обняв крепче, стал ловить воспалённым ртом её ускользающие губы, отчего лодка пуще раскачалась.

— Успокойся, Игорь, — девушка уперлась руками в его грудь. — Не гони. В деревне пели: хотел милый полюбить шибко на поспех, ну а вышло у него курам на посмех.

— Дурацкая частушка… Я же люблю тебя, — снова облапил девушку, но та, склонив голову, ловко вывернулась из объятий, и от греха подальше пересела на кормовую лавку.

— Не смеши, Игорь. Какая любовь?! Похоть… Любовь — дар Божий. Любить можно Бога, ближнего, а у бабы с мужиком жаль припасена. «Любовь» на языке не трепали — имя Бога, а говорили: он ее жалеет или она его жалеет.

— Жалость оскорбительна и унизительна.

— Богохулы выдумали от гордыни, а ты повторяешь… А в народе русском поговорка была: человек жалью живёт. А в девичьих страданиях пели:

Закатилось красно солнышко,
Не будет больше греть.
Далеко милый уехал,
Меня некому жалеть[55]

.

— Ох, Лена, Лена! — Игорь, ломая спички, нервно запалил сигарету. — Не понимаю я тебя. То — слишком умная, а мужики умных не любят, то — баба деревенская… с кондовым, средневековым мышлением. Баба бабой, что пашет от темна до темна, света белого не видит, плодится, как крольчиха, да в церкви крестится…

Гуще заварилась ночь, и когда впотьмах, словно ослепшие, спотыкаясь на кочках и рытвинах, добрели до уваровского дома, Игорь…жаль прощаться, не солоно хлебавши… опять сжал девушку в объятиях, беспрокло пытаясь поцеловать. Бормотал беспамятно:

— Я же люблю тебя, люблю…

— Бабу деревенскую?

— Бабу… Я и в городе, и по дороге думал о тебе. Я…

— Я, я, я!.. — вздохнула Лена. — А когда — я?., про меня забыл?.. Думал: ах, как хорошо мне будет с Леной, а каково Лене с тобой?., о том не печалился?

— Плохо со мной?