Озеро Туманов

Женщин он интересовал особенно. Хотя сир Ив прожил в Ренне уже больше недели, ни одной пока не удалось увидеть его лицо. Сплетни о нем гуляли самые разнообразные. Утверждалось, например, что от поцелуя корриган на его лице осталась ужасное темно–коричневое пятно, заросшее рыжим волосом, и это пятно начинает болеть в полнолуние, и болит так сильно, что сир Ив не находит себе места, мечется по комнатам и даже воет. (А ведь скоро уже полнолуние!..)

Другие распускали слух, будто сир Ив представляет собой ничто иное как ходячий скелет: глазницы его пусты, а рот оскален в постоянной усмешке. Вся плоть его истаяла, и немудрено: шутка ли — провести на дне озера девяносто лет!

Предполагали также, что у него волчьи уши, что за время странствий он растерял все свои зубы, что он уродлив свыше всякой меры и оттого сторонится женщин; и если зачать от него ребенка, то родится красавчик, похожий на маленького ангела, но по достижении семилетнего возраста он почернеет и сделается дурен лицом и телом, как и его отец, и такой же черной будет его душа.

Наконец одна храбрая горожанка подкралась к Иву во время мессы и, притворяясь, будто собирается облобызать ноги у статуи святого Эрве, быстро заглянула в лицо сира Ива.

«Клянусь вам, кума, — говорила она потом каждой встречной, — ничего подобного я прежде не видывала!»

И она закатывала глаза, однако о том, что именно открылось ей, благоразумно умалчивала. И потому эта женщина сделалась самой желанной гостьей в каждом из уважаемых домов Ренна.

Наиболее ретивые пробовали завести знакомство с Эсперансом и расспросить его, но тот напустил на себя вид неприступного святоши и охотно рассуждал только о Божьих карах, о распространении болезней, о первых признаках чумы и как они развиваются, о спорынье и голоде и о загробном воздаянии для грешников. И несомненно, кое–кто извлек из этих разговоров большую пользу для души.

Когда же в Ренн прибыл архиепископ (ибо такое важное дело, как Божий суд, требовало присутствие архиепископа), Эсперанс тотчас пробрался к нему и был допущен к аудиенции.

Будучи, несмотря на свой высокий духовный сан, всего лишь человеком, как и все прочие смертные люди, архиепископ Рено не чуждался любопытства. Ему страсть как хотелось послушать, какую историю расскажет о себе чужак.

Из уважения к герцогу Жану, всеми силами избегавшему смут и потрясений, архиепископ много лет кряду закрывал глаза на то обстоятельство, что один из герцогских вассалов, сир Вран де Керморван, упорно не стареет и в то время, как сверстники его покрываются сединами, по–прежнему наслаждается цветущей зрелостью. «Мы не можем сжечь его лишь за то, что он красив и молодо выглядит, — сказал как–то раз герцог Жан в откровенном разговоре. — Отсутствие морщин — не преступление. Пока к нам не явился ни один человек, пусть даже самого подлого происхождения, и не представил малейших доказательств чернокнижия, Вран де Керморван будет спокойно благоденствовать на своих землях».

Однако про себя и герцог, и архиепископ отлично понимали: рано или поздно Керморван созреет и лопнет. Им только было любопытно – как это произойдет.

И вот долгожданный час настал.

Поэтому когда оборванец с четками на поясе изъявил желание открыть сеньору архиепископу нечто секретное о Керморване, его тотчас ввели в личные покои архиепископской резиденции.

— Добро пожаловать, брат, — сказал Эсперансу архиепископ Рено и протянул ему руку с перстнем.

И Эсперанс охотно поведал ему все, что считал нужным.

— Я сам настаивал на судебном поединке, — закончил он рассказ. — Поскольку не сомневаюсь в правоте моего сеньора. Он — именно тот, кем себя называет, — то есть сир Ив де Керморван, — и замок должен принадлежать ему и никому другому.

— Но ведь доподлинно известно, что Ив де Керморван, последний отпрыск этой семьи, погиб девяносто лет назад, — напомнил архиепископ.

— Я посещал могилу, в которой, как считается, он похоронен, — ответил Эсперанс. — На ней начертано другое имя; однако сир Вран распорядился считать, будто произошла ошибка: мол, монахи из Креси–Гранж написали «Эрри из Керморвана» вместо «Ив де Керморван». Дескать, не стали бы они хоронить в отдельной могиле, под каменным надгробием, какого–то Эрри, поскольку тот был простым оруженосцем. Но я–то хорошо знаю моего господина! – продолжал, горячась, Эсперанс. — Он назвал Эрри своим братом, потому что оруженосец спас ему жизнь — вот и основание счесть его родней; ведь во время той битвы кровь их смешалась.

— Разумное объяснение, — признал архиепископ. – История эта выглядит такой запутанной, что одному только Господу под силу разрешить возникшие недоумения. Потому и был назначен Божий суд; иного способа узнать правду не остается. Однако любой исход поединка вызовет лишь новые вопросы. Неважно, кто одержит верх, дядя или племянник. Ведь оба они прожили неестественно долго, а судебный поединок неизбежно привлечет внимание к этому обстоятельству.

— Как ни прискорбно сообщать, — сказал Эсперанс, — но ни тот, ни другой не занимаются колдовством.