Озеро Туманов

Эрри был солдат из замкового гарнизона, которому поручили роль оруженосца при юном сеньоре. Он ничем не был примечателен, и по этой причине Ив не слишком жаловал его. «Как мне полюбить человека, если нет в нем ни единой черты, которая отличала бы его от множества других?» — вздыхал юноша наедине с собой.

Он знал, что обязан отыскать в Эрри нечто особенное, присущее только ему одному. Однако сам Эрри отнюдь не облегчал Иву задачу. Светловолосый, круглолицый, молчаливый, он являлся на зов после того, как его окликнут дважды, и притом никогда, казалось, не верил, что кто-то может обратить внимание именно на него. Почему из всех солдат Вран выбрал Эрри для роли оруженосца — осталось для Ива загадкой, но юноша принял это как должное.

Сейчас во всем, что делал Вран, наставник Ива в вопросах рыцарства, молодой сеньор Керморван склонен был усматривать особенный, глубинный смысл. Возможно, бесцветный скучный оруженосец, с которым нельзя даже толком поговорить, входит в число необходимых испытаний.

Так думал Ив, спускаясь вслед за Эрри по узкой винтовой лестнице. Эрри так нагрузился доспехами, что его не было видно из-за груды металла, только доносилось пыхтение.

Они вышли во двор и пересекли его, направляясь в часовню.

Часовня эта стояла отдельно от прочих замковых строений и представляла собой еще одну оборонительную башню, возвышавшуюся над стеной. На ее крыше была оборудована площадка для лучников или дозорных. Весь верхний этаж занимали боеприпасы, а нижний был отдан алтарю и трем небольшим фигурам: Пресвятой Девы, распятию и святому Эрве.

Пресвятая Дева была самой старой из статуй: закутанная в складчатое покрывало, она сидела, вжавшись в трон. Ее лицо, непропорционально большое, прорезали темные трещины. Сколько ни старались, не могли отмыть их — камень состарился, пыль въелась в него, забилась во все поры и щели, так что в конце концов статую оставили в покое: пусть остается как есть.

Святой Эрве стоял с арфой в руке. Ив особенно любил эту скульптуру. Она также была каменной, но гораздо более новой. Когда на нее падал свет, она начинала испускать тихое сияние, и Иву, особенно когда он был маленьким, чудилось, будто он видит в этом сиянии отражение райского света.

Ибо святой Эрве, очутившись в раю после долгих лет своей праведной жизни на земле, сразу же предстал перед Иисусом. И что же сделал Эрве, когда увидел перед собой Господа? Он не стал благодарить за то, что его забрали в райские обители; он не упомянул ни об одной из своих заслуг (что было бы, кстати, невежливо и неуместно!). Нет, вместо всего этого он начал петь о той стране, которую любил больше всего на свете, — он начал петь о Бретани, и воспел ее перед самим Иисусом!

Сир Ив всегда вспоминал об этом, когда думал о месте своего рождения. Подумать только! Хотелось бы Иву знать, какими словами восхвалял святой Эрве Бретань: уж наверняка упомянул все достопримечательные места, перечислил реки и озера, назвал леса… Может быть, и о замке Керморван говорил.

Хорошо бы святой Эрве не обмолвился в раю о том, что Керморван был проклят влюбленными, которых разлучил Эрван де Керморван. Это, в конце концов, внутреннее дело семьи, и Ив, когда вырастет, с ним разберется; ну а на небесах об этом судачить незачем.

Поэтому Ив смотрел на статую святого Эрве не только с любовью, но также и испытующе, пытаясь угадать: проболтался тот насчет проклятия или сумел сдержаться и смолчал. Бретонцы любят посплетничать — как, впрочем, и все рожденные женщиной, — но, быть может, святые хоть немного отличаются в этом от остальных.

Третья фигура, как уже упоминалось, была распятием. Его устанавливали по приказанию Алена де Керморвана лет через пять после достопамятной победы над Аленом де Мезлоаном. Для того сир Ален вызвал из города искусного резчика по дереву.

Маленький сир Ив целыми днями околачивался возле мастера, и Эсперанс ходил за ним по пятам, следя, чтобы ребенок не попал резчику под руку, когда рука эта случайно сделает неловкое движение. И хоть мастер был, как уже говорилось, искуснейший, Эсперанс ему не доверял.

Мастер даже обижался.

— Что ты все высматриваешь? Зарежу я твоего маленького господина, что ли?

— Дурного я ничего не делаю, — невозмутимо отвечал Эсперанс. — За ребенком, особенно господским, требуется пригляд. Сам-то ты никого по доброй воле не зарежешь, но у тебя в руке острый нож, а мальчонка любопытный и шустрый, — кто знает, какую штуку отмочит враг рода человеческого?

— Я знаю, почему ты мне не доверяешь, — сказал мастер.

Эсперанс грозно засопел (Ив все это время прятался у него за спиной и подслушивал, потому что разговор сильно заинтересовал его).

— Ну, и почему же?

— Многие не любят меня по этой самой причине. Потому что я сперва делаю фигуру Господа Иисуса Христа, а после сам делаю отверстия в его ладонях, чтобы прибить их к кресту.

Эсперанс помолчал немного, из чего Ив заключил, что мастер в своих предположениях не ошибся, а затем вскинул голову: