Озеро Туманов

По-настоящему хороши были лишь ее рыжие волосы, очень густые и длинные, кое-как убранные в косу, перетянутую простым шнуром; такую прическу носили незамужние девушки в давние времена, а сейчас подобного убора не встретишь даже среди самых бедных простолюдинок.

Ив не любил красного цвета, ни в одежде, ни в волосах, ни на небе: Эсперанс учил его, что красный — цвет врага рода человеческого и цвет смерти.

— Разве кровь не содержит в себе жизнь? — спросил его Ив однажды, на что Эсперанс, по своему обыкновению, сморщился:

— Когда кровь содержит в себе жизнь, она спрятана под кожей; но стоит ей вытечь на землю и явить свой красный цвет миру, как вместе с нею уходит и жизнь…

Возразить на это было нечего.

— Если ты будешь ходить с распущенными волосами под ярким солнцем, то волосы твои выгорят и перестанут быть красными, и тогда ты будешь больше походить на женщину, — сказал сир Ив, сам не понимая, почему произносит это вслух.

Гвенн провела рукой по своим волосам.

— Тебе не нравится моя коса?

— Да, — сказал сир Ив.

Она вынула гребень.

— Расчеши мои волосы. Уж такую-то малость ты можешь ради меня сделать?

Сир Ив сказал:

— Я буду рыцарем, а разве рыцарь станет причесывать волосы незнакомой даме, да еще и корриган? Нет, дорогая Гвенн, ты должна найти себе служанку, либо любовника, который будет от тебя без ума.

Она заплакала еще пуще.

— У меня уже был такой любовник! Ах, что я наделала, что натворила!

Ив опять сел рядом с нею, вытер ей лицо своим рукавом.

— Не плачь, Гвенн. Успокойся. Расскажи мне о нем. Покажи мне его, чтобы я лучше понимал твою потерю.

Она потянула носом, как это делают обиженные дети, и несколько секунд молча сопела, видимо, собираясь с духом. Затем провела по воздуху пальцем, очерчивая некую кривую линию.

Края этой линии вспыхнули бледным пламенем, а в неровном овале, ею ограниченном, показалась картинка, очень далекая, смутная, так что Иву пришлось изрядно напрягать зрение, чтобы рассмотреть ее. В первые мгновения он не понял, что именно видит, а затем перевел глаза на корриган:

— Это поле боя!

— Да, — подтвердила она сквозь слезы. — Именно там я впервые встретила его.

Ив пронесся над смятыми, забрызганными кровью колосьями, и понял, что вошел в тело ворона. Минуя волю и разум, карканье вылетало из распахнутого клюва: он просто не мог не каркать при виде этого изобилия пищи; в этом крике звучало рвущееся из вечно голодной утробы ликование. Ив орал: «Еда! Еда! Еда!»

Затем он спустился ниже.

Зерно высыпалось из спелого колоса, оно было втоптано в грязь, раздавлено. Стебли перетерлись, пропитались кровью. Нехорошо для человека, но безразлично для птицы.

Люди лежали повсюду, безопасные, неподвижные. Их руки сжимали оружие или в бессилии хватались за землю. Ни один из этих жестов не имел смысла.

Затем ворон приметил одного воина, который шевелился, и настороженно уселся поодаль, наблюдая за живым блестящими черными глазками.

Это был молодой человек, одетый плохо и дурно вооруженный; из доспехов на нем имелся только мятый нагрудник. Шлем он потерял. Светлые его волосы слиплись, глаза потускнели, и ворон понял, что скоро и этот человек умрет.

Раненый, по-видимому, знал это и уже дал свое согласие на смерть. Теперь он просто лежал и смотрел на небо, очищенное от облаков.

На краю поля показался еще один человек, усталый бродяга, похожий на мародера, которому не повезло: он пришел слишком поздно, более удачливые грабители успели обобрать трупы. Должно быть, и шлем раненого забрали они, а жизнь ему оставили, не взяв ее за ненадобностью.

И теперь тот бродяга явился подобрать оставленное — в том числе и угасающую жизнь.

Оборванец шел медленно, с трудом волоча ноги, как человек, который проделал долгий путь. Несколько раз он останавливался, но затем, через силу, двигался дальше. Наконец он остановился над раненым и принялся рассматривать его своими сонными глазами.

И тут прямо перед бродягой выскочила корриган.

На ней было все то же зеленое платье, рыжие волосы ее были растрепаны и разметались по плечам; она держала в руке гребень так, словно тот являлся оружием и мог кого-нибудь исцарапать до смерти.

— Когда ты угомонишься, Анку? — крикнула корриган, обращаясь к бродяге.

Он посмотрел на нее устало.

— Никогда, покуда не закончится время.

— Ты всех отсюда забрал — уходи теперь.

— Не всех, — сказал Анку. И наклонился над раненым.

Корриган оттолкнула его.

— Уйди, — возмущенно крикнула она. — Оставь мне хотя бы этого.

— Его время вышло — я должен его забрать.

— А если я попрошу? — спросила корриган вкрадчивым тоном.

— Что это изменит? Мне грустно, корриган. Думаешь, я люблю делать то, что делаю? Я был первым сыном у отца и матери, они родили меня еще до Каина.

— Рассказывай, рассказывай. — Корриган взяла прядку рыжих волос и сунула ее себе в рот. И, пока она жевала свои волосы, Анку говорил монотонно:

— Считается, что первым родился Каин, но ведь это не так! Когда мой отец и моя мать согрешили, они впустили в мир смерть… Так написано в Великой Книге для людей, и это — чистая правда.

— Неинтересно, — сказала корриган, по-прежнему жуя.