Ожерелье королевы

— Она шла по направлению к дому графа д’Артуа, к тому, что находится за конюшнями. Разве ваше величество ничего не слышали об этой чудовищной выдумке?

— Как же, брат мой, слышал, пришлось слышать.

— Как, государь?

— Да разве вы не сделали кое-чего, чтобы я услышал про эту выдумку?

— Я?

— Вы.

— А что же я такое сделал, государь?

— Написали четверостишие, которое было напечатано в «Меркурии».

— Четверостишие! — повторил граф, ставший краснее, чем был при входе в комнату.

— Ведь известно, что вы любимец муз.

— Но не настолько, чтобы…

— Сочинить четверостишие, кончающееся стихом:

Супругу доброму Елена не призналась.

— Я, государь?!

— Не отрицайте, вот автограф четверостишия. Это ваш почерк. О, я плохой знаток поэзии, но зато в почерках я эксперт.

— Государь, одно безумие влечет за собой другое.

— Граф Прованский, могу вас уверить, что безумие проявили вы один, и я удивляюсь, как мог философ совершить такое безумие; оставим этот эпитет вашему четверостишию.

— Ваше величество, вы суровы ко мне.

— Око за око, зуб за зуб, брат мой. Вместо того, чтобы сочинять свое четверостишие, вы могли бы осведомиться, где была королева, как то сделал я; и вместо четверостишия, направленного против нее, а следовательно, и против меня, вы сочинили бы какой-нибудь мадригал в честь вашей невестки. Вы возразите на это, что такая тема не располагает к вдохновению, но я предпочитаю плохие хвалебные стихи хорошей сатире. Это же сказал и Гораций, ваш любимый поэт.

— Государь, вы безжалостны…

— Если вы не были уверены в невиновности королевы, как уверен я, — продолжал с твердостью король, — то хорошо бы сделали, если бы перечитали своего Горация. Разве не он изрек эти прекрасные слова — простите, что я коверкаю латынь:

Rectius hoc est:
Hoc faciens vivam melius, sic dulcis amicis occurram.

Это значит: «Так оно лучше; именно так поступая, буду достойнее жить, стану приятен друзьям». Вы сделали бы более изящный перевод, брат мой; но, по-моему, смысл изречения именно таков.

И добрый король после этого урока, данного скорее по-отцовски, нежели по-братски, стал ждать, чтобы виновный начал свои оправдания.

Граф некоторое время обдумывал ответ; но у него был вид не столько человека, попавшего в затруднительное положение, сколько оратора, подыскивающего тонкий оборот речи.

— Государь, — начал он, — как ни сурово сделанное вашим величеством заключение, я имею средство оправдаться и надежду быть прощенным.

— Говорите, брат мой.

— Вы обвиняете меня в том, что я ошибся, не правда ли, а не в том, что у меня были дурные намерения?

— Согласен.

— Если это так, то ваше величество, понимая, что тот не человек, кто никогда не ошибается, можете признать, что я ошибся не без некоторого основания.

— Я не могу сомневаться в вашем уме, который считаю выдающимся, брат мой.

— В таком случае, государь, как мне не впасть в заблуждение, слыша все, что говорится кругом? Мы, принцы, постоянно дышим воздухом, насыщенным клеветой, мы сами пропитались им. Я не говорю, что я поверил этому, я говорю, что мне это передали.

— В добрый час, если это так, но…

— Четверостишие? О, поэты ведь странные существа, и, кроме того, не лучше ли было ответить на это мягкой критикой (что может служить предостережением), чем нахмурить брови? Грозные выражения в стихах не могут оскорблять, государь: это не то что памфлеты; недаром все собираются просить ваше величество запретить их. Памфлеты, вроде того, что я принес вам показать.

— Памфлет!

— Да, ваше величество, я убедительно прошу приказа, чтобы засадить в Бастилию презренного автора этой гнусности.

Король быстро поднялся с места.

— Посмотрим! — сказал он.

— Не знаю, должен ли я, государь…

— Конечно, должны, в таких случаях нельзя никого щадить. Памфлет с вами?

— Да, государь.

— Дайте!

Граф Прованский вынул из кармана экземпляр «Истории Аттенаутны», роковой оттиск, которому не помешали дойти до публики ни палка Шарни, ни шпага Филиппа, ни устроенный в доме Калиостро костер.

Король быстро пробежал номер, как человек, привыкший находить интересные места в книге или газете.

— Подлость! — воскликнул он. — Подлость!

— Вы видите, государь, уверяют, что сестра моя была у чана Месмера.

— Ну да, она была там!

— Была! — воскликнул граф Прованский.

— С моего разрешения.

— О, государь!

— И на основании того, что она была у Месмера, я не стану выводить заключение о ее неблагоразумии, так как я позволил ей поехать на Вандомскую площадь.

— Но ваше величество не позволяли королеве приближаться к чану для совершения опыта над своей особой…

Король топнул ногой. Граф произнес эти слова как раз в ту минуту, когда глаза Людовика XVI пробегали наиболее оскорбительное для Марии Антуанетты место, содержащее описание ее мнимого припадка, судорог, нескромного беспорядка в одежде — словом, всего, чем было отмечено пребывание мадемуазель Олива́ у Месмера.

— Этого не может быть, не может! — сказал король, побледнев. — Полиция должна знать, в чем тут дело.

Он позвонил.