Ожерелье королевы

— Ты ведь простишь, что я читаю тебе мораль, шевалье, не правда ли? Прости мне это, дорогой мой. Я очень обязан тебе и желал бы помешать тому, чтобы от дуновения случайности — а она произошла — рухнуло здание, которое ты воздвигнул с такой легкостью.

Филипп поднялся весь в холодном поту, со сжатыми кулаками. Он собрался уйти, чтобы положить конец разговору, и испытывал уже то радостное облегчение, которое чувствуешь, раздавив змею; но его остановило мучительное любопытство, яростное желание узнать о своем несчастье — желание, которое вонзает жало в сердце, полное любви, и терзает его.

— Я ведь говорил тебе, что нам завидуют, — продолжал старик, — и это вполне понятно. Но мы еще не достигли той вершины, куда ты хочешь нас возвести. На тебе лежит славный долг — намного возвысить имя Таверне по сравнению с его нынешним скромным положением. Только будь осторожен, или мы ничего не достигнем, и твои намерения рухнут преждевременно. Это было бы, право, жаль: мы двигаемся вперед так удачно.

Филипп отвернулся, чтобы скрыть глубокое отвращение и величайшее презрение, придавшее в эту минуту такое выражение чертам его лица, которое удивило бы и, может быть, даже испугало бы старика.

— Через некоторое время, — сказал воодушевившийся старик, — ты попросишь себе видное назначение, а мне выхлопочешь королевское наместничество где-нибудь не слишком далеко от Парижа, затем ты добьешься пэрства для рода Таверне-Мезон-Руж и укажешь на меня при первом же пожаловании орденом. Ты можешь стать герцогом, пэром и генерал-лейтенантом. Если я еще буду жив через два года, ты мне устроишь…

— Довольно, довольно! — крикнул Филипп.

— О, если ты считаешь себя удовлетворенным, то я — нет. Перед тобой вся жизнь, а передо мной — едва несколько месяцев. И я хочу, чтобы эти оставшиеся месяцы вознаградили меня за мое печальное и серенькое прошлое. Впрочем, я не имею права жаловаться. Бог послал мне двоих детей. Это много для человека небогатого; но если моя дочь ничего не сделала для нашего рода, то ты вознаградишь нас за все. Ты зиждитель храма. Я вижу в тебе великого Таверне, героя… Ты мне внушаешь уважение, а это не пустяк, поверь. Это правда, что твоя тактика при дворе изумительна. О, я никогда не видел ничего более ловкого!

— Что вы имеете в виду? — спросил молодой человек, встревоженный одобрением этой змеи.

— Твой образ действий восхитителен. Ты не вызываешь зависти. Внешне ты оставляешь поле свободным для всех, но в действительности удерживаешь его за собой. Это несколько необычно, но во всяком случае говорит о твоей наблюдательности.

— Я не понимаю, — заметил Филипп, все более раздражаясь.

— Нечего скромничать. Это точь-в-точь тактика господина Потемкина, удивившего весь мир своим счастьем. Он понял, что Екатерина любит тешить свое тщеславие, меняя предметы своих увлечений, и что если ей предоставить свободу, то она будет порхать с цветка на цветок, возвращаясь неизменно к самому красивому и медоносному; если же гнаться за ней, то она совсем улетит и станет недосягаемой. Он принял решение. Именно он выставлял в лучшем свете перед императрицей новых фаворитов, которых она избирала; именно он, подчеркивая какое-то из их достоинств, умело скрывал до поры до времени их слабые стороны; именно он добивался того, что государыня уставала от очередного каприза вместо того, чтобы пресытиться достоинствами самого Потемкина. Подготавливая мимолетное правление этих фаворитов, которых в насмешку называют двенадцатью цезарями, Потемкин сделал свое собственное правление вечным и нерушимым.

— Но это непостижимая гнусность, — пробормотал несчастный Филипп, с изумлением глядя на отца.

Старик невозмутимо продолжал:

— Однако даже по системе Потемкина ты все же делаешь некоторую ошибку. Он никогда совсем не оставлял надзора, а ты слишком ослабил его. Правда, французская политика — не русская.

На эти слова, произнесенные с преувеличенной многозначительностью, перед которой стали бы в тупик самые умные дипломатические головы, Филипп, решив, что его отец бредит, промолчал и лишь довольно непочтительно пожал плечами.

— Да, да, — продолжал старик, — ты думаешь, что я не разгадал тебя? Сейчас увидишь.

— Говорите, сударь.

Таверне скрестил руки.

— Ты, может быть, станешь уверять меня, — начал он, — что усердно не подготавливаешь себе преемника?

— Преемника?

— Или станешь уверять, что тебе неизвестно, как мало постоянства в любовных чувствах королевы, когда она во власти нового увлечения, и что, предвидя такую перемену, ты не принимаешь мер, чтобы тебя не принесли в жертву и не отстранили, по обыкновению королевы: ведь она не может одновременно любить настоящее и тосковать о прошлом.

— Вы положительно говорите по-китайски, господин барон.

Старик рассмеялся тем пронзительным и зловещим смехом, который всегда заставлял Филиппа вздрагивать: ему казалось, что это голос злого гения.

— Ты станешь уверять меня, что твоя тактика заключается не в том, чтобы ладить с господином де Шарни?

— С Шарни?