Ожерелье королевы

— Вы смеетесь надо мной, графиня?

— Нет, я просто смеюсь.

— Смеетесь?

— Да. Вы предпочли бы, может быть, чтобы я сердилась? На вас, однако, трудно угодить, монсеньер.

— Нет, вы очаровательны, когда смеетесь, и я ничего так не желал бы, как видеть вас всегда смеющейся. Но вы не смеетесь в данную минуту. О нет, нет… Эти полуоткрытые губки, за которыми виднеются прелестные белые зубы, говорят скорее о гневе.

— Нисколько, монсеньер… Меня совершенно успокоила эта столовая.

— Очень рад.

— И я надеюсь, что вы здесь хорошо поужинаете.

— Я хорошо поужинаю? А вы?

— Я не голодна.

— Как, сударыня, вы отказываетесь угостить меня ужином?

— Я не понимаю вас.

— Вы меня прогоняете?

— Я не понимаю вас, монсеньер.

— Выслушайте меня, дорогая графиня.

— Слушаю.

— Если бы вы не были так разгневаны, то я сказал бы вам, что, как бы вы ни старались, вы не сделаетесь от этого менее очаровательной… но так как всякий комплимент подвергает меня риску быть изгнанным, то я молчу.

— Риску быть изгнанным? Право, монсеньер, прошу вас извинить меня, ваши слова становятся все более непонятными.

— А между тем все, что здесь происходит, совершенно ясно.

— Извините, монсеньер, но у меня голова идет кругом.

— Хорошо. Прошлый раз вы принимали меня у себя, по-видимому, в несколько тесном помещении; вы находили, что оно не вполне подходяще для особы с вашим именем и рангом. Это заставило меня сократить свой визит и, кроме того, вызвало ко мне некоторую холодность с вашей стороны… Тогда я подумал, что вернуть вас в вашу среду, в подобающие вам условия жизни — то же, что дать подышать птичке, которую ученый держит под колпаком, где нет воздуха.

— И что же? — с беспокойством спросила графиня, которая начинала понимать, в чем дело.

— Тогда, прелестная графиня, для того чтобы вы могли без стеснения принимать меня и чтобы я, с своей стороны, мог приезжать к вам без неприятной огласки для себя или для вас…

Кардинал при этом пристально посмотрел на графиню.

— И тогда? — спросила она.

— И тогда я подумал, что вы согласитесь принять от меня этот небольшой домик. Вы понимаете, графиня, что речь идет не о домике для свиданий.

— Принять? Вы дарите мне этот дом, монсеньер? — воскликнула графиня, сердце которой сильно забилось от гордости и алчности.

— Это пустяк, графиня, совершенный пустяк; но если бы я подарил вам что-нибудь более значительное, вы не приняли бы.

— О, я ничего не могу принять, монсеньер, — сказала графиня.

— О, что вы говорите, сударыня?

— Я говорю, что мне невозможно принять такой подарок.

— Невозможно? Но почему?

— Потому что невозможно, вот и все.

— Не произносите это слово, говоря со мной, графиня.

— Почему?

— Потому что, находясь около вас, я не хочу ему верить.

— Монсеньер!..

— Графиня, этот дом принадлежит вам: ключи лежат здесь на золоченом блюде. Я поступаю с вами как с победительницей. Или вы и в этом видите оскорбление?

— Нет, но…

— Ну, согласитесь.

— Монсеньер, я уже сказала вам.

— Как, сударыня! Вы пишете министрам, прося их выхлопотать вам пенсию; вы принимаете сто луидоров от двух незнакомых дам, вы!

— О монсеньер, это совершенно другое дело. Тот, кто принимает…

— Тот, кто принимает дар, сам оказывает услугу дающему, графиня, — с достоинством ответил принц. — Видите, я ждал вас в вашей столовой и даже не видел еще ни будуара, ни гостиных, ни других комнат… Но я предполагаю, что все это имеется в доме.

— О монсеньер, простите; вы вынуждаете меня признать, что на свете нет более деликатного человека, чем вы.

И графиня, долго сдерживавшая свои истинные чувства, покраснела от радости при мысли, что может назвать этот дом своим.

Потом, заметив, что она слишком увлеклась, графиня в ответ на движение принца сделала шаг назад и сказала:

— Монсеньер, прошу ваше высокопреосвященство угостить меня ужином.

Кардинал снял плащ, в котором сидел до этой минуты, пододвинул графине стул и, оставшись в светском платье, которое удивительно шло ему, стал угощать свою гостью.

Ужин был подан в одну минуту.

Когда лакеи были уже у двери столовой, Жанна снова надела на лицо маску.

— Надеть маску должен был бы скорее я, — сказал кардинал, — так как вы у себя дома, среди вашей прислуги. Это я здесь в гостях.

Жанна рассмеялась, но все же не сняла маску и, несмотря на переполнявшую ее сердце радость и изумление, воздала должное ужину.

Кардинал, как мы уже не раз упоминали, был человеком благородным и по-настоящему умным.

Долгое и привычное пребывание при самых просвещенных европейских дворах, управляемых королевами, привычка вращаться среди женщин, которые в то время усложняли, но часто и разрешали все политические вопросы, а также опытность дипломата, бывшая у него, так сказать, в крови и приумноженная личной практикой, — все эти свойства, столь редкие теперь и уже редкие тогда, — приучили принца скрывать чувства и мысли как от дипломатов, своих противников, так и от женщин, своих любовниц.

Его всегда изысканная любезность и светские манеры служили ему броней, под которой он скрывал свои истинные чувства.