Ожерелье Странника

Полученные мною приказы были ясными. Мне повелевалось ослепить эту женщину и убить во время ослепления, что я, по правде говоря, имевший власть решать вопросы жизни и смерти, правивший по воле императора островом, как единоличный владыка, мог совершить без каких-либо дополнительных полномочий. И если я не выполню эти приказы, мне надо быть готовым уплатить за это дорогую цену. Если же я сделаю все, что мне приказано, то могу ожидать высокой награды, возможно, поста губернатора какой-либо большой провинции империи. Она была экс-императрицей, могущественнейшей женщиной, на которую все еще глядели с надеждой на помощь и руководство тысячи, а может быть, и миллионы людей. И тем, кто захватил ее место и власть, сейчас необходимо, чтобы она стала неспособной оказать такую помощь. Их устраивала только ее смерть. Но все их положение все еще оставалось настолько шатким, так как в число приверженцев Ирины входило множество высших деятелей церкви, что сами они не осмеливались причинить ей увечье или смерть. Они опасались, как бы за этим не последовало взрыва возмущения, который мог бы смести нового императора с трона и вслед за падением Никифора привести к гибели и их самих.

И тогда они прислали ее ко мне, губернатору отдаленного, но подвластного им острова, к человеку, который, как они знали, жестоко оскорблен и искалечен по ее приказу, в отношении которого она совершила величайшую несправедливость. Они были полностью уверены, что ее речам, которые, как говорили, могли смягчить сердца всех и каждого, никогда не растопить льда моего сердца. И тогда впоследствии они будут иметь возможность заявить, что полученный мною приказ был подделкой, что я только отомстил своему смертельному врагу, и, чтобы утихомирить возможный скандал, меня всего лишь снимут с должности губернатора… и переведут куда-нибудь в другое место с еще большей властью и доходами.

О! Пока Ирина молила меня и, не обращая никакого внимания на присутствие Джодда, даже протягивала ко мне руки, клала голову мне на грудь, все эти мысли промелькнули в моем мозгу. В уме я уже взвесил все за и против, и чаша весов склонялась не в мою пользу, а против меня, так как я познал то, что значило для меня больше, чем я сам, моя жена, дети и все норманны, что остались бы верными мне и не дали бы мне умереть без борьбы. Я понимал все это. И, понимая, внезапно принял решение… пощадить Ирину. Пусть свершится все, что суждено, но я не смогу стать палачом, я буду следовать указаниям своего сердца, куда бы оно меня ни привело.

— Замолчите, госпожа, — сказал я. — Я принял решение. Джодд, пошлите за Хелиодорой и Мартиной, нашими женами. Пусть попросят их прийти сюда.

— О! — воскликнула Ирина. — Если эти женщины будут вызваны для совета по моему делу, то моя песенка спета, так как обе они любят вас и видят во мне врага. И кроме того, у меня еще осталась гордость. Вас я могу умолять, но только не их, так как они сами ослепят меня своими шпильками для волос после того, как вдоволь позлословят за моей спиной. Ваше превосходительство, окажите мне благодеяние! Позовите охрану и прикажите убить меня!

— Госпожа, я уже сказал, что принял решение, и все женщины мира не изменят его ни в ту, ни в другую сторону.

Джодд тряхнул колокольчиком один раз. Это был сигнал для посыльного. Тот вышел и получил приказание. Последовала пауза, так как, хотя Хелиодора и Мартина находились недалеко от дома, за ними все же пришлось послать человека. Во время наступившей паузы Ирина завела разговор на разные общие темы. Она сравнивала открывающийся из окна вид на гавань Митилены с видом из ее дворца на Босфор и говорила мне, чем они различаются. Она расспрашивала меня о халифе Харуне аль-Рашиде, с которым, как ей было известно, я встречался, интересуясь, какое у меня сложилось мнение о его характере. Наконец она со смехом заговорила о странных превратностях судьбы.

— Взгляните на меня, — произнесла она. — Я начала жизнь дочерью греческого дворянина без какого-либо наследства, кроме ума и красоты. И поднялась до Повелительницы Мира, познав все, что могут дать положение и власть. От одного моего кивка трепетали народы, одна моя улыбка делала человека великим; стоило мне только нахмуриться, и он исчезал в небытии. Кроме вас, Олаф, никто и никогда не мог подчинить меня себе, пока я не пала в определенный час. А ныне? От того былого великолепия осталось разве что монашеское одеяние, от неисчислимых богатств — одно только серебряное распятие, от власти же — ничего!

Все это она говорила, еще не зная, к какому решению я пришел, будет ли она ослеплена или даже умрет. Про себя я подумал, что это служит доказательством ее величия, раз она в состоянии говорить и думать о подобных вещах в то время, когда Судьба стояла рядом с нею, обнажив свой меч. Хотя вполне могло быть и так, что подобным образом она рассчитывала произвести на меня впечатление, опутать воспоминаниями, которые связали бы меня по рукам и ногам, или по характеру моих ответов выяснить что-либо о том, что ее сейчас интересует.