Озорная классика для взрослых

Не сила иногда пылающей любви,
которая у нас в крови
колеблет постоянство,
смягчает и пространство,
старух и стариков в соблазн ведёт
и всех умы под власть берёт,
а нечто есть ещё сто крат любови слаще,
что в заблуждение людей приводит чаще.
То некоторый род нежнейшей сласти той,
что названа у нас девичьей красотой.
Девица ту красу в один раз потеряет,
потом к забаве дверь мужчинам отворяет.
Любовь быть без сего не может горяча,
как без огня свеча.
А в сласти ж без любви приятность одинака.
Утешна сладость всяка.
Изображение одно тех нежных дум
в восторг приводит дух и затмевает ум,
а сладость нежная любви не разбирает.
Нередко и пастух с дворянкою играет.
Тут нет любовничьих чинов
ниже приятных слов.
Лишь жажду утоли, кто б ни был он таков.
Но только ли того бывает вся суть в мире —
пол женский жертвует венериной кумире
и утешает жен не муж, а кто иной,
хороший и дурной:
боярыню – чернец, француз – графиню
иль скороход – княгиню.
И со сто есть таких примеров, не один.
Мужик ту веселит, какую господин.
Всех чаще у госпож те в милости бывают,
которы учат их петь или танцевать,
или на чем играть,
иль кои волосы им нежно подвивают.
У барынь лишь одних то введено в манер,
чтоб сладость без любви вкушать. Вот сей пример!
К боярыне богатой
ходил щеголеватый
уборщик волосов.
Не знаю, кто таков.
Ходил дней десять к ней иль уже три недели.
Он часто заставал её и на постели.
А барыня, хотя б была непригожа,
да имя – госпожа.
И новомодные уборы и наряды,
умильные их взгляды,
приятная их речь
и в нечувствительном возмогут кровь зажечь.
O, коль приятно зреть госпож в их беспорядке,
когда они лежать изволят на кроватке!
Приятный солнца луч сквозь завесы блестит,
боярыня не спит.
Вдова её тогда иль девка обувает,
чулочки надевает.
Какая это красота!
Сорочка поднята
и видна из-под ней немножко
одна прекрасна ножка.
Другая вся видна лежит.
Наружу нежно тело.
О, непонятно дело!
Лишь только чьим глазам представится сей вид,
приятным чувством мысль в минуту усладит.
Потом боярыня, с постели встав спокойно,
куда ни вскинет взор,
всё в спальне у неё стоит в порядке, стройно.
С сорочкою одна, у девок весь убор,
там держит кофешенк ей чашку шоколаду,
тут с гребнем перюкьер, все люди наподбор.
И повеленья ждут все от её взгляду.
Кто ж в спальню допущён быть должен очень смел,
коль в милость к госпоже желает повтереться,
так чтоб ухватки все те нужные имел,
каким лишь льзя от барынь понагреться.
Французы смелостью доходят до всего
и в пышну входят жизнь они из ничего.
Из наций всех у нас в народе
французы больше в моде.
А этот перюкьер несмел был и стыдлив,
не так, как оный сорт людей живёт поворотлив.
Благопристойность им всегда-то наблюдалась,
когда боярыня поутру одевалась
и обувалась.
Из спальни в те часы он уходил,
чем барыню на гнев нередко приводил.
Но гнев её тогда был только до порога.
Прошло недель немного.
Уборщик к этому как-нибудь попривык
и стал не дик.
Из спальни не бежит он в комнату другую,
когда зрит госпожу в сорочке иль нагую.
Тогда-то госпожа уборщику тому
такое дело поручила
и научила
мужчине одному
пересказать о том, что им она пленилась,
а говоря, сама в лице переменилась.
Вид ясно показал, что дело о пустом,
и нужда ей не в том.
Мысль женской слабости
не может утаиться,
когда она каким вдруг чувством
воспалится.
Стремление её всё взор изображал,
что жар в ней умножал.
Тут руку госпожа уборщику пожала,
амурный знак дала,
но ей в смущении сего казалось мало,
отважности его она не подождала,
нетерпеливо ей хотелось веселиться.
Так стала госпожа с уборщиком резвиться.
И будто бы его, играя, обняла.
Потом ещё, ещё и много обнимала,
и тут и там его хватала.
Спустилась вниз её рука и то достала,
что распаляет их нежнейшие сердца.
Исправно всё нашла тот час у молодца.
Но в этот только раз не сделала конца,
а только нежною рукой лишь подержала,
сама от сладости дрожала.
Уборщик стоя млел.
Вообрази себе, читатель, эту муку,
в каком уборщик мой огне тогда горел,
каким приятнейшим его дух чувством тлел.
Он также протягал дрожащую к ней руку
и уж открытую у ней грудь нежну зрел,
а так он был несмел,
что дотронуться к ней не мог ни разу
и будто ожидал на то приказу.
Прошло так много дней.
Ходил уборщик к ней.
Им только госпожа себя лишь веселила
так, как ей было мило.
Вдруг, лёжа на софе, изволит затевать,
чтоб голову у ней лежачей подвивать.
Уборщик исполнял её охоту
и начал продолжать свою работу,
а барыня его тут стала щекотать,
потом за всё хватать.
Уж добралась к тому, что так ей нужно,
играть ей с ним досужно.
Поступком этим стал уборщик мой вольней
и начал он и сам шутить так с ней,
как шутит с ним она, он так же точка в точку.
Отважился сперва боярыню обнять
и в грудь поцеловать,
а там и юбочку немножко приподнять,
потом уж приподнял у ней сорочку
и дотронулся чуть сперва к чулочку.
Сам губы прижимал к её роточку,
и уже от чулка
пошла его рука
под юбку дале спешно
с ступени на ступень,
где обитает та приятна тень,
которую всем зреть утешно.
Дограбилась рука до нежности там всей
и уж дурила в ней
и вон не выходила.
Утеху госпожа себе тем находила.
Уборщик – нет.
Не шёл ему на ум ни ужин, ни обед.
Какая это, чёрт, утеха,
что сладость у него лилася без успеха!
Не раз он делал так:
боярыне скучая
о благосклонности прямой ей докучая
смотря на её зрак,
лишь чуть приметит он её утехи знак,
котору
он в саму лучшу пору
у ней перерывал,
прочь руку вынимал
и чувство усладить совсем ей не давал,
сердилась госпожа за то, но всё немного
и не гораздо строго,
хотя сперва и побранится,
но тот же час опять приятно говорит.
Нельзя изобразить так живо тот их вид,
в каком был с госпожой счастливой сей детина,
какая то глазам приятная картина:
в пресладком чувстве госпожа
грудь нежну обнажа
и на софе лежа,
спокойно,
не очень лишь пристойно
и чересчур нестройно.
Прелестны ноги все у ней оголены
одна лежала у стены
в приятном виде мужескому взору,
другая свешена с софы долой,
покрыта несколько кафтанною полой,
а руки у неё без всякого разбору,
одна без действия, друга ж её рука
была уж далека
и в ней она тогда имела
пренежную часть тела.
Уборщик без чинов подле её сидел
и неучтиво всю раздел.
Его рука у ней под юбкою гуляла,
тем в сладость госпожу влекла.
Прохладна влажность у неё текла,
но и опять ей ту приятность обновляла.
Вот их картина дел.
Уборщик мнил тогда, что нет ни в чем препятства,
и только лишь взойти хотел
на верх всего приятства,
как барыня к себе вдруг няньку позвала
и тем намеренье его перервала.
К ним нянюшка вошла.
Уборщик отскочил тогда к окошку,
а барыня дала погладить няньке кошку,
приказывала ей себя не покидать
с уборщиком одним,
он скуку ей наносит,
что невозможного у ней он просит,
а ей того ему не можно дать.
Тут будто не могла та нянька отгадать
и стала говорить о дорогом и нужном,
о перстнях, о часах, о перлице жемчужном,
а барыня твердит: ах! нянька, всё не то;
мне плюнуть – тысяч сто,
а то всего дороже.
А нянька о вещах твердила то ж да то ж.
Тут барыня опять знак нянюшке дала
оставить их одних. Вот нянька побрела.
Жестоко было то уборщику обидно,
велику перед ней он жалобу творит
и уж бесстыдно
тогда ей говорит:
«Сударыня моя, какая это шутка,
в вас нет рассудка,
я не могу терпеть.
Немало дней от вас я мучусь без отрады,
я чувствую болезнь с великой мне надсады.
Недолго от того и умереть».
А барыня тому лишь только, что смеялась
и, подведя его к себе, с ним забавлялась
опять игрой такой.
Держала всё рукой.
Уборщик вышел из терпенья.
«Насилу, – говорит,—
от много мученья
что прибыли вам в том, понять я не могу?»
Ответствует она: «французский это gout.»
«Чёрт это gout возьми»,—
уборщик отвечает,
что скоро от него и живу быть не чает.
Меж этим на бочок боярыня легла
и в виде перед ним другом совсем была,
как будто осердилась,
что к стене от него лицем поворотилась.
Середня ж тела часть,
где вся приятна сласть,
на край подвинута была довольно.
Уборщик своевольно
прелестное у ней все тело обнажил,
однако госпожу он тем не раздражил.
Она его рукам ни в чём не воспрещала,
и к благосклонности прямой не допущала,
и не желала то обычно совершить.
Уборщик от её упорства
уж стал не без проворства.
Стараясь как-нибудь свой пламень утушить,
его рука опять залезла к ней далёко,
и палец, и другой вместилися глубоко,
куда не может видеть око.
Сей способ к счастию тогда ему служил.
Меж теми пальцами он третьим член вложил,
на путь его поставил
и с осторожностью туда ж его направил.
А барыня того
не видит ничего,
но только слышит,
от сладости она лишь только дышит.
Уборщик к делу тут прямому приступил.
Он с торопливостью те пальцы вынимает,
а член туда впускает.
Но как он утомлен в тот час жестоко был,
весь страх свой позабыл,
с боярыней играя,
не только не успел достигнуть дну он края,—
и части члена он, бедняжка, не вместил,
как сладость всю свою потоком испустил.
Тут, вставши, госпожа и молвила
хоть грозно,
что дерзко с нею он отважился шутить,
да так тому уж быть,
раскаиваться поздно.
И вместо чтоб к нему сурово ей смотреть,
велела тогда дверь покрепче запереть,
потом к порядочной звала его работе.
А у него
и от того
была еще рубашка в поте.
Так он тут госпоже имел честь доложить,
что ей не может тем так скоро услужить.
Тут барыня ему сама уж угождала,
с нетерпеливостью рукою ухватя
и нежа у него, подобно как дитя,
и шоколадом то бессильство награждала.
В той слабости ему тот час тем помогла.
Тогда-то уж игра прямая потекла.
Беспрестанно тут друг друга забавляли,
друг друга целовали.
Понравился такой боярыне убор,
и он с тех пор
нашёл свои успехи
и тешил госпожу без всякия помехи.