Озорные рассказы

«Лет сто тому назад или около того начались в христианском мире распри, поелику в Риме было сразу два папы, и каждый из них доказывал, что избран законным образом, что вызвало великое раздражение и беспорядки во всех монастырях, аббатствах и епископствах, ибо, с тем чтобы заполучить как можно больше сторонников, каждый из святейших раздавал должности и права, в итоге каждая епархия обрела двух управителей. В сих обстоятельствах обители и аббатства, кои судились да рядились со своими соседями, ибо не могли признать обоих пап сразу, то выигрывали тяжбу, то проигрывали ее. Этот гибельный раздор породил бесчисленные беды и доказал, что нет для христианского мира чумы опаснее, чем церковный раскол. Так вот, в то самое время, когда дьявол бесчинствовал в наших владениях, знаменитое Тюрпенейское аббатство, чьим недостойным настоятелем я имею честь состоять, втянулось в тяжкое разбирательство по поводу некоторых земель и прав с весьма грозным сеньором де Канде, еретиком, язычником, вероотступником и злобным, как черт, соседом. Этот дьявол, явившийся на землю под видом знатного господина, положа руку на сердце, был храбрым воином, придворным и другом сеньора Бюро де Ларивьера[136], любимым вассалом достопамятного короля Карла V. Благодаря покровительству сеньора де Ларивьера этот самый сеньор де Канде самоуправствовал, не боясь наказания, в бедной долине Эндра, где он считал себя хозяином повсюду, от Монбазона до Юссе. Само собой, соседи были от него в ужасе и, дабы уберечь свои головы, старались ему под руку не попадаться, но страстно желали ему погибели и тысячи разных бед, что его самого, по правде сказать, ничуть не волновало. Во всей долине одно только благородное аббатство давало этому дьяволу отпор, ибо церковь всегда предоставляет свой кров слабым и страждущим и защищает угнетенных, особенно когда под угрозой оказываются ее собственные права и привилегии. И потому сей грубый вояка до смерти ненавидел монахов и больше всех — монахов тюрпенейских, которые не давали ему попрать их права ни силой, ни хитростью, ни каким иным образом. Само собой, он был весьма доволен церковным расколом и только и ждал, когда аббатство наше выберет себе папу, чтобы потом ограбить нас и покорить, признав законным того папу, коему тюрпенейский аббат откажет в повиновении. Возвратившись в свой замок с войны, де Канде то и дело притеснял и обижал священников, коих встречал на своей земле, да так, что один бедный пастырь, столкнувшись с названным сеньором на дороге, которая тянулась вдоль берега реки, не нашел иного пути к спасению, как броситься в воду, и чудом, сотворенным Господом нашим всемогущим, к коему от всего сердца воззвал святой отец, облачение удержало монаха на поверхности воды, и волны благополучно вынесли его к другому берегу на глазах у сеньора Канде, который бессовестно злорадствовал, глядя на мучения служителя Божьего. Вот из какого теста был слеплен сей проклятый супостат. Настоятель, коему вверено было в ту пору попечение нашего достославного аббатства, вел жизнь праведную. Господу молитвословил ревностно, верой отличался крепчайшей и мог бы десять раз спасти собственную душу, но при этом неспособен был придумать, как избавить свою обитель от когтей негодяя. В великой растерянности своей, видя, что аббатству грозит погибель, он возлагал все упования свои на Господа, говоря, что Всевышний не допустит посягательств на достояние церкви его, что тот, кто послал Юдифь евреям и Лукрецию римлянам, не оставит в беде знаменитое Тюрпенейское аббатство, и прочие столь же мудрые вещи. Братья его, которые, должен, к моему стыду, признаться, верой были не столь крепки, упрекали настоятеля своего за бездеятельность и ему наперекор говорили, что следовало бы собрать в ближних и дальних окрестностях всех волов и впрячь их в колесницу Провидения, дабы оно не припозднилось, что трубы иерихонские нигде в мире более не производятся, что Господь так недоволен творением своим, что слышать о нем не желает, короче, высказывали тысячу и одно подобных соображений, полных оскорбительных для Неба сомнений и дерзости. И в эту плачевную пору вдруг вышел вперед монах по имени Амадор[137]. Сие прозвание получил он в насмешку, ибо внешностью своей был вылитый Пан, идол греческий, и точь-в-точь как оный Пан имел вздутый живот, кривые ноги, волосатые, словно у заплечных дел мастера, ручищи, мощную спину, красный нос, выпученные глаза, всклокоченную бороду и плешивый лоб. Кроме того, Амадор был таким жирным спереди и сзади, что казалось, будто он на сносях. Можете не сомневаться, молитвы свои утренние он творил на ступенях винного погреба, а вечерню служил уже вдрызг пьяным. Большую часть дня он возлежал на ложе своем, точно расслабленный, а в долину спускался лишь для того, чтобы бражничать, валять дурака, благословлять новобрачных и даже щупать девок, невзирая на запреты господина аббата. В общем, то был обирала и лоботряс, скверный воин церкви Христовой, на которого все аббатство из милосердия махнуло рукой и закрыло глаза, положив, что он не в своем уме. Амадор, узнав, что речь идет о разорении аббатства, в коем он как сыр в масле катался, ощетинился, рассвирепел, посмотрел, послушал, обошел все кельи, посидел в трапезной за общим столом, задрожал-затрясся и заявил, что попытается аббатство спасти. Изучив все подробности тяжбы, он получил дозволение аббата на то, чтобы тянуть дело как можно дольше, и весь капитул обещал отдать ему место помощника приора, коли он положит тяжбе конец. Амадор тронулся в путь, ничуть не боясь попасться на глаза жестокому сеньору де Канде и сказав, что у него под сутаной есть то, что названного сеньора вразумит и укротит. И в самом деле, Амадор собрался идти на своих двоих и с пустыми руками, в сутане, которая, правду сказать, была такой засаленной, что могла прокормить брата-минима. Он отправился к де Канде в тот день, когда с неба лились потоки воды, что могли бы переполнить корыта всех прачек, и, не встретив по дороге ни души, до нитки промокший, не таясь зашел во двор и укрылся от дождя под навесом прямо напротив той залы, где должен был находиться сеньор. Один из слуг, собиравший на стол, ибо дело было перед ужином, сжалился над монахом и велел ему уходить подобру-поздорову, пока сеньор для начала не угостил его кнутом. Засим слуга полюбопытствовал, как же монах осмелился войти в дом, где монахов ненавидели пуще проказы.