Озорные рассказы. Все три десятка

Джина не умела, как Моя Госпожа, управляться со своими делами через мажордома, каковой имел под своим началом слуг, сгребал монеты в добротные мешки, заставлял их потеть и приносить барыши, пускал в рост под верные расписки и содержал дом, как королевский дворец; так вот эта Джина сорила золотом так, будто ей вздумалось засеять им землю, и говорила, что ей никогда не придётся ни в чём нуждаться, поелику она умеет выбивать золото из ложа пухового. Как всякому известно, она умерла жалкой смертью в Гишпании после недуга, её обезобразившего. Однако же бедная Джина не была столь сумасбродна, чтобы не думать о старости с её чёрными днями, а посему звено за звеном собирала великолепную цепь из чистого золота и адамантов, за каковую некий ломбард, по слухам, предложил сто тысяч золотых скудо. Каждый из полюбовников Джины дарил ей одно звено, и каждое из звеньев он должен был украсить адамантом величиной с голубиное яйцо; и всякий раз, когда адамант оказывался меньшего размера, она делала из них булавочные головки для украшения своих волос, а как только булавок набиралась сотня, меняла их на адамант величины подобающей. К той поре, как в Венецию прибыла госпожа Империа, знаменитая цепь Джины насчитывала сто изумительных звеньев тончайшей работы, ибо форму неповторимой оправы каждого создавали самые знаменитые художники, а резьбу – непревзойдённые золотых дел мастера и резчики. Примите к сведению, что развесёлая эта мотовка называла звенья именами своих полюбовников и, смеясь, сравнивала их одно с другим; у неё имелось звено Медичи, звено д’Эсте, звено Дориа, звено Мочениго, звено Колонна, звено сьера Жака Кера, весьма тороватого француза, звено Висконти; сие есть, говаривал дож, не цепь, а Европы гербовник. Прибытие красавицы Империи, коей мессир Доро любезности ради уступил свой старый дворец, поелику стоял он под боком у того, что нанял кардинал, больно задело самолюбие Джины, каковая забрала себе в голову, что ни в чём не уступит красавице Империи. Но Моя Госпожа о том прознала и не пожелала, чтобы её заткнули за пояс. Она жила себе, как жила: по-королевски и не помышляя о сопернице, однако повелела завести золотую посуду тонкой работы, дорогие ковры и обстановку лепую и принимала в один день послов, в другой – венецианских нобилей, в третий – мимоезжих принцев иноземных, в четвёртый – церковников сановитых, одним словом, вела себя так, словно первенству её ничто не грозит, и всё это через посредство славного любезника её, кардинала Рагузского, каковой, что всякому ведомо, по части плутовства являл собою цвет Священной коллегии и Римской курии. Джина задавала пиры королевские, празднества ночные, изощрялась в выдумках и привлекала в свой дом множество молодых синьоров, что завсегда устремляются туда, где зажигается веселье, однако ввиду того, что госпожа Империа принимала единственно избранных из избранных, Джина готова была провалиться на месте, заслышав, как те, что прохлаждались во дворце её, желали, пусть даже ценою мешка рубинов, попасть в гости к Империи. И вот прослышала она от одного купца из Смирны, града азиатского, что сын султана Египетского возжелал посетить сию Венецию, о коей все негоцианты такие чудеса рассказывали, что принц едва не лопался от любопытства, и оное есть штука зело редкая у люда магометанского, поелику вера их неверная взращивает их с малолетства в презрении ко всему имеющемуся в мире христианском. Сей негоциант открыл Джине, что принц Египетский прекрасен ликом, точно Мадонна, и оттого бледнеют рядом с ним самые признанные красавцы и красавицы европейские, и прибудет он в град Венецианский с такими богатствами поразительными, какие бывают только в азиатских краях, а подробности сии ведомы ему оттого, что он приближён к оному принцу и прибыл в Светлейшую заблаговременно, дабы подыскать для Его Высочества дворец. Джина пообещала купцу смирнскому провести с ним десять ночей согласно прихоти его, коли доставит он ей сего принца заморского, и прониклась уверенностью, что на сей-то раз и в голову, и в сердце Империи проберётся зависть едкая. И впрямь сей купец, что поставлял товары свои только Джине и ничего не продавал госпоже Империи, сумел так ловко дело провернуть, что красавец араб, едва ступив на берег, очутился у ног Джины, в коей, признался он купцу, нашёл соединение всех самых живых и искусных наложниц сераля своего. На то славный наперсник его отвечал, что великая сия наука, вознёсшая венецианку надо всеми азиатками, происходит оттого, что вера истинная с младых ногтей внушает девочкам неизменно воздавать добром за зло, и сии мудрые слова заставили турка вельми призадуматься. Пригожий принц, наследник султана, коему республика желала угодить, принят был со всею мыслимой пышностью, и град Венецианский зело взволновался, когда всеведомо стало, что Джина, его полонив, запретила ему даже краешком глаза глядеть на дворец мессира Доро и помышлять о том, чтобы ступить за его порог, под страхом навеки её потерять. Примите в рассуждение, что египтянин до того обезумел от страсти, что и четверти часа не мог провести, не потеревшись о её юбку, и оттого великое волнение зачалось и в граде, и среди дам венецианских из-за оного принца мавританского, поелику сия сила любовная, каковая, по свидетельству многих путешественников, туркам свойственна, показалась из-за всем известной пылкости и непостоянства Джины ещё более удивительной, чем несравненная красота оного принца. Самые благоверные жёны усаживались на балконах, желая поглядеть, как проплывёт мимо гондола Джины, и токмо диву давались, как это мужчина с нежным, чуть ли не девичьим ликом, как две капли воды похожий на переодетую женщину, питает столь неизбывную страсть. И заболела недугом любовным синьора Корнаро, одна из самых святых венецианок, от вида его прекрасных турецких очей с шёлковыми ресницами, обрамлявшими их подобно плюмажу и словно занавеси прикрывавшими два пылающих солнца, с коими сравнивали глаза его, ослепившие бедную синьору, каковая, не боясь быть прокинжаленной мужем своим, с дозволения Джины препроводила его в свой дворец, где от свидания с турком чуть богу душу не отдала. Оттого была принуждена она отправиться в Рим, дабы получить отпущение за грех соития любовного с неверным, и всем ведомо, каковое увещание сделал ей папа, вопросив, ужли плоть мавританская горячее плоти белых христиан. Теперь примите в рассуждение, что уязвлённой красавице Империи до крайности восхотелось заполучить сего феникса в человечьем обличье, но не ради того самого, пояснила она кардиналу Рагузскому, но ради чести своей и чтобы Джина не могла похвастать, что утёрла ей нос. Правду сказать, вся Венеция только и говорила, что о сыне султана и о победе Джины над красавицей Империей, поелику сей добрый магометанин, храня верность своей голубятне, и слышать об Империи не хотел. Джина разъезжала в открытой гондоле перед дворцом Доро, поглядывая на окна его, а не на принца, и поигрывая своей прекрасной цепью так, что вода в канале вспыхивала огнём. Египтянин присоединил к этой цепи застёжку адамантовую, каковая ценилась дороже, нежели вся цепь. И вот однажды от дерзости сей госпожа Империа поклялась потайным своим руном, что заполучит сего турка, а когда кардинал указал ей на трудности сего предприятия, отвечала, что, ежели он не доставит ей принца, она выставит его преосвященство вон, как бездельника и грубияна, а выберет себе в господины и повелители того, кто бросит в её постель названного турка, и что она, красавица Империа, может позволить себе такую же прихоть, как какая-то Корнаро. Кардинал день напролёт чесал свою бороду, думая над приманкой для поимки турка, и придумал. Воспользовавшись хитрым предлогом, он послал слуг, кои препроводили означенного принца во дворец Корнаро, сказать ему, что синьора Корнаро умрёт, ежели он не соблаговолит в последний раз одарить её блаженством, и эти слуги, сдобренные немалой мздою, вечером привели юного турка к кардиналу, каковой с победным видом представил его красавице Империи, как знак любви своей, готовой на любые жертвы. При виде Моей Госпожи, каковая в наилегчайших одеяниях возлежала на подушках красного бархата, принц был ослеплён, впал в любовное неистовство и признал, что мир христианский во всём превосходит Полумесяц. Добрый кардинал, зело опечаленный, направился было к выходу, дабы дать своей дражайшей полюбовнице утолить свою прихоть, но Империа повелела ему остаться, чему он повиновался охотнее, нежели повелениям своей матери-Церкви, и воочию узрел нежности божественные и ласки, коими хитрая женщина опутала-окрутила означенного турка и повязала его по рукам и ногам, да так, что назавтра Джина, обнаружив, что свергнута с трона его сердца, в коем она царила, уверовала, что соперница воспользовалась любовным напитком, и впала в глубокую грусть-тоску, невзирая на утешения её турка, каковой перенёс любовное неистовство, в кое повергла его красавица Империа, на Джину, а та любила его столь безумно, что была счастлива, хоть и видела, что удары достаются ей рикошетом, что турок покидает её, дабы направить свои стопы в треклятый дворец Доро, желая сломить суровость красавицы Империи, возвращается, не отведав её, и ложится с Джиной. Так продолжалось неделю, к великому удивлению града Венецианского. Кое-кто уверял, что никогда ещё волан не подавался столь прекрасными ракетками: венецианцы завсегда отличались острым языком. В конце концов, когда сей турок вознамерился утопиться в канале, а кардинал его остановил, в шутку сказав, что наш Господь велит спасать неверных, красавица Империа, видевшая всё своими глазами, небрежно заявила, что дозволит ему возлечь с ней этой же ночью, коли он принесёт ей золотую цепь Джины. Турок похолодел, ибо он успел спустить в Венеции всё своё достояние, истратив оное как на подарки Джине, так и на подношения госпоже Империи, и уже послал к султану за пополнением своего дорожного кошеля. Сей бедный принц воротился к Джине, бросился к её ногам и, заливая их слезами, высказал свою безумную просьбу, объяснив, что только при этом ужасном условии он сумеет насладиться госпожой Империей. Джина, тронутая неотразимыми взглядами смуглолицего красавца, недолго думая сняла с себя цепь и промолвила: