П. А. Столыпин

Никому из крупных предшественников Столыпина: ни Сипягину¹, ни Плеве², ни Дурново нельзя отказать ни в личном мужестве, ни в спокойном достоинстве, с которым они встречали смерть, ежечасно глядевшую в глаза, ни в готовности жертвовать собою ради долга. Дурново к тому же был выше Столыпина и по уму, по заслугам перед Россией, которую спас в 1905 году от участи, постигшей ее в 1917-м. Но ни один из них не умел, подобно Столыпину, облекать свои действия той дымкой идеализма и самоотречения, которая так неотразимо действует на сердца и покоряет их. И кривая русская усмешка, с которой встречалось прежде всякое действие правительства, невольно стала уступать место уважению, почтению и даже восхищению. Драматический темперамент Петра Аркадьевича захватывал восторженные души, чем, быть может, и объясняется обилие женских поклонниц его ораторских талантов. Слушать его ходили в Думу, «как в театр», а актер он был превосходный.

Столыпин был баловень судьбы. Все то, чего другие достигали ценою бесконечных усилий и загубленного здоровья и что приходило к ним слишком поздно, все это досталось ему само собою, и притом во время и в условиях наиболее для него благоприятных. Достигнув власти без труда и борьбы, силою одной лишь удачи и родственных связей, Столыпин всю свою недолгую, но блестящую карьеру чувствовал над собою попечительную руку Провидения. Все складывалось для него как-то особо благоприятно, и даже физические недостатки и несчастия и те шли ему на пользу. Короткое дыхание – следствие воспаления легких и спазм, прерывавший речь, – производили впечатление бурного прилива чувств и сдерживаемой силы, а искривление правой руки – следствие операции костяного мозга, повредившей нерв, – придавало основание слухам о том, что он был ранен на романической дуэли; наконец, взрыв на даче на Аптекарском острове и тяжелое ранение детей, которые как бы пали жертвой его преданности долгу, привлекло к нему со всех сторон широкие симпатии сострадания.

К власти Столыпин пришел в то самое время, когда революция, охватившая окраины, а отчасти и центр России, была уже подавлена энергией П. Н. Дурново, а поднявшаяся против нее волна общественного порыва только еще нарастала. И эта волна сразу вознесла Столыпина на огромную высоту, с которой он и себе и другим казался великаном. И сознание это бодрило и окрыляло его.

Самая смерть застигла его на верху удачи, власти и влияния, в обстановке совершенно исключительной, и как раз накануне дня, когда его положение должно было пойти на убыль. Он был убит в Киеве, матери городов русских, в крае, только что возвращенном им к сознательной национальной жизни и полном благодарных чувств. Он пал от рук предателя-еврея в торжественном собрании, на глазах царя и всей России и, смертельно раненный, благословляющий ослабевшей рукой государя, был вынесен из зала под звуки народного гимна. Вся Россия провожала его до могилы, и погребен он был в ограде Киевской лавры, рядом со старыми борцами за русское великодержавие – Кочубеем и Искрой. Такой смерти и таких похорон не удостоился никто из его предшественников и вообще никто из правительственных лиц России.

А между тем останься он жив – и судьба его была бы, вероятно, иная. Звезда Столыпина клонилась уже к закату. Пять лет тяжелого труда подорвали его здоровье, и под цветущей, казалось, внешностью он в физическом отношении был уже почти развалиной. Ослабление сердца и Брайтова болезнь³, быстро развиваясь, делали свое губительное дело, и если не дни, то годы его были сочтены. Он тщательно скрывал свое состояние от семьи, но сам не сомневался в близости конца.

С другой стороны, и положение его к тому времени пошатнулось. Смута затихала, а с успокоением ослабевало и то напряжение общественного чувства, которое давало опору Столыпину. Политика его создала немало врагов, а попытка затронуть особое положение дворянства в местном управлении, которую он, правда, не решался довести до конца, подняла против него и такие слои, которые имели большое влияние у престола; приближенные государя открыто его осуждали. Давление, которое Столыпин производил на государя в дни, когда решался вопрос об его отставке, в связи с провалом в Государственном совете закона о земстве в западных губерниях, не могло не оставить осадка горечи и обиды в душе государя. Повышенная же настойчивость, которую он привык проявлять в отношении к верховной власти, укрепляла это настроение. Наконец, и в политике своей Столыпин во многом зашел в тупик и последнее время стал явно выдыхаться.