П. А. Столыпин

Полицейская защита порядка в столице империи по-прежнему была в пять раз менее действительна, чем в столице Франции, и в семь раз слабее, чем в столице Англии. В результате при первом порыве революционной бури столица оказалась во власти безоружных почти толп запасных солдат и черни, и в наступившем параличе власти рушился весь государственный строй, а с ним и все результаты земельной реформы. Хуторяне и отрубники были лишены своих владений при молчаливом одобрении масс сельского населения, не успевших еще воспользоваться землеустройством.

То же, что возникло впоследствии как бы из личного почина Столыпина: законы о Финляндии, закон об образовании Холмской губернии, – могут считаться, первый по существу, второй по форме и способам проведения, не только излишними, но и прямо вредными мерами. Впрочем, и тут Столыпин был не самостоятелен, а действовал под давлением обстоятельств. Финляндские законопроекты были выдвинуты группой влиятельных финноедов, образовавшейся в сферах задолго до появления Столыпина у власти. Проект земства в западных губерниях возник в результате настояний национальной группы Государственной думы, на которую Столыпин опирался и которой ядро состояло из русских помещиков Западного края.

Закон о Холмской губернии явился результатом компромисса между планом областного устройства России, выработанным в 1907–1908 г., предполагавшим в будущем возможность автономии Польши и ее государственного отграничения от России, и настояниями холмского духовенства во главе с епископом Евлогием, нашедшим способы заинтересовать этим вопросом государя.

Во многом Столыпин отступил при первом же сопротивлении, угрожавшем его положению у престола, от первоначально усвоенной программы. Наиболее резким примером является судьба проекта преобразования губернского и уездного управления, который был провозглашен очень торжественно, с созывом для сего впервые Совета по делам местного хозяйства – этого, по выражению Столыпина, «преддумия», и от которого он тотчас же отказался, как только столкнулся с оппозицией объединенного дворянства. Нельзя, конечно, и ставить эти колебания в вину человеку, который всю предшествовавшую служебную жизнь провел в кругу местных интересов и отношений и сразу, без всякого перехода, попал в водоворот событий государственного значения, притом в такое смутное и напряженное время. Многое следует отнести и на долю утраты равновесия духа – следствие ослабления здоровья и разочарования в связи с политическими неудачами последнего периода.

Страстная натура Столыпина, склонная всегда к некоторому преувеличению защищаемой темы, и слабость, которую он питал к аплодисментам и к успеху, побуждали его к увлечению выигрышными вопросами, не имевшими действительного государственного значения. Отсюда и острота, которую он придал своей неудаче в деле проведения закона о земстве в Западном крае, и необычайные меры воздействия на своих противников в Государственном совете – П. Н. Дурново и В. Ф. Трепова, – которые он исторг у государя, что в корне испортило его отношения и с Государственным советом, и с Государственной думой.

Но не в идейном творчестве заключалось значение Столыпина. Оно лежало, прежде всего, в области государственной психологии – создания атмосферы, благоприятной правительству и его начинаниям. Блеском своего таланта и обаянием своей личности, умением идеализировать свою деятельность, подымать идеи на пьедестал Столыпин вдохнул жизнь в завещанную прошлым программу устроения России, сумел освоить ее и слить с своею личностью. Он сумел привлечь к своей деятельности доверие общества, втянуть его в орбиту своих мыслей, создать в глухой провинции, вне поля зрения официального Петербурга, новую общественность, ставшую для него опорою. Он первый внес молодость в верхи управления, которые до тех пор были, казалось, уделом отживших свой век стариков. И в этом была его большая и бесспорная государственная заслуга.

Столыпину удалось то, что не удавалось ни одному из его предшественников. Он примирил общество, если не все, то значительную часть его, с режимом. Он показал воочию, что «самодержавная конституционность» вполне совместима с экономической и идейной эволюцией и что нет надобности разрушать старое, чтобы творить новое.