Падающий

Через несколько секунд Нина задремала. Она принимала множество лекарств через четко предписанные интервалы, точно вращала буддистское молитвенное колесо: часы и дни становились священным орнаментом из таблеток и капсул, разных цветов, разной формы, в разном количестве. Лианна стояла и смотрела на мать. В голове не укладывается, что Нина накрепко приросла к креслу, смиренная, неподвижная, — этот рьяный арбитр жизни своей дочери, рьяный и проницательный, эта женщина, которая дала жизнь слову «прекрасное», нарекла им то, чем завораживают картины, идеи, мужские и женские лица, душа ребенка. Все сплыло, только тело вдыхает и выдыхает воздух, вот и все.

А вдруг матери недолго осталось жить? «Не нагнетай», — сказала она себе.

Наконец Нина открыла глаза, и взгляды двух женщин встретились. Встретились надолго, и Лианна толком не поняла, чем они обменялись молча. Или поняла, но не смогла подобрать слова для чувств, волны которых схлестнулись. Они высказали друг дружке все, накопившееся в их отношениях за всю жизнь вместе или порознь, все, постигнутое и пережитое, и то, что в будущем — сколько бы минут, дней или лет ни было у них впереди.

Мартин стоял перед полотнами.

— Вот смотрю на эти вещи — кухонная утварь, но с кухни ее забрали, освободили от кухни, от домашнего очага, от всего практического и функционального. Наверно, я сейчас в другом часовом поясе. Наверно, перелет выбил меня из колеи сильнее обычного, — сказал он. И, помолчав, добавил: — Просто на этом натюрморте мне все время чудятся башни.

Лианна встала рядом с ним. На картине было изображено семь или восемь предметов. Те, что повыше, оттенялись свинцово-серым фоном, прописанным какими-то колючими мазками. Другая группа предметов — тесное скопление коробок и жестянок с печеньем — размещалась на темном фоне. Композиция в целом — искаженная перспектива, преимущественно приглушенные тона — странно манила переизбытком энергии.

Они всмотрелись в натюрморт вместе.

Среди самых высоких предметов было два темных и мрачных, в пятнах наподобие копоти, со смазанными краями. Один был частично скрыт длинногорлой бутылкой. Бутылка как бутылка, белая. Мартин имел в виду два темных предмета; что это изображено, непонятно — слишком расплывчатые.

— Что ты видишь? — спросил он.

Она увидела то же, что и он. Башни.

5

В парк он вошел через Инженерные ворота [5], где бегуны обычно разминаются перед пробежкой. День был теплый, безветренный. Он зашагал по аллее, которая шла параллельно беговой дорожке. Он не прогуливался бесцельно, но и не особенно торопился туда, куда решил зайти. Понаблюдал за одной старушкой, сидевшей на скамейке, отрешенно о чем- то задумавшись, приложив к щеке бледно-зеленое яблоко. Автомобили на аллею не допускались, и он подумал: в парк приходишь смотреть на людей, на тех людей, что на улице лишь тени. Впереди по левую руку от него и на дорожке вокруг пруда — бегуны. На дорожке чуть выше него — тоже. И на аллее их немало: бегут мужчины с грузиками, бегут женщины, толкая перед собой коляски с детьми, толкая детей, а кое у кого на поводках собаки. В парк приходишь посмотреть на собак, подумал он.

Аллея повернула к западу, пронеслись на роликах три девчонки в наушниках. Заурядность всего этого, в нормальных обстоятельствах абсолютно непримечательная, странно давила, казалась чуть ли не галлюцинацией. Он нес портфель. Ему хотелось повернуть обратно. Он поднялся наискосок в горку, миновал теннисные корты. К забору были привязаны три лошади. К седельным сумкам прицеплены полицейские каски. Мимо пробежала женщина, с кем-то разговаривая по мобильнику, голос у нее был расстроенный. Захотелось швырнуть портфель в пруд — и домой.

Она жила в двух шагах от Амстердам-авеню. Поднялся он по лестнице. Шесть пролетов. Когда она отперла дверь и пригласила его войти, вид у нее был растерянный, даже — вот странно! — слегка настороженный, и он начал объяснять, как уже объяснял накануне по телефону, что не мог вернуть портфель раньше, что не специально медлил. Она что-то толковала о кредитных картах в бумажнике: что не заблокировала их, поскольку… ну что тут скажешь — все пропало, она думала, все погребено под землей, пропало с концами, и оба помолчали, а потом вновь заговорили, одновременно, пока она не махнула рукой — мол, к чему слова. Он оставил портфель на стуле у двери и подошел к дивану, промямлив, что скоро должен уйти.

Она была светлокожая афроамериканка, его ровесница или почти ровесница, кроткая с виду, полноватая.

Он сказал:

— Когда я наткнулся в портфеле на ваше имя, после того, как наткнулся на ваше имя, и заглянул в телефонную книгу, и увидел, что вы в ней значитесь, и даже начал набирать номер — только тогда до меня дошло.

— Я знаю, что вы скажете.

— Я подумал: зачем я это делаю, не проверив — а если ее вообще больше нет?

Воцарилась пауза, и он осознал, как тихо она говорит, вплетая свой голос в его обрывистые пояснения.

— У меня есть чай из трав, — сказала она. — И вода с газом, если хотите.