Теодорих ухмыльнулся и хлопнул Герольта по плечу.
— Какие мудрые слова для такого юного рыцаря! Мы, тамплиеры, не проиграем битву в Акконе! Можешь быть уверен: вместе мы ещё не раз повоюем с неверными! И, скажу тебе, однажды наше черно-белое знамя снова будет развеваться над храмом в Иерусалиме! — закончил он свою пламенную речь.
— Даст Бог, так оно и случится, — заключил Герольт и, извинившись, отправился к своим лошадям. Тщательный уход за оружием, доспехами и особенно за лошадьми был важнейшей обязанностью тамплиера. Состояние лошади, прежде всего её сила и быстрота, могло решить исход битвы. Поэтому после матутины — утренней мессы, начинавшейся в два часа летом и в четыре часа зимой, — тамплиер отправлялся в конюшню, чтобы осмотреть своих лошадей и дать оруженосцу необходимые указания. После этого он мог снова поспать несколько часов, а потом отправиться ко второму богослужению.
Наряду с дорогими доспехами и оружием, полностью оснащённый рыцарь должен был также иметь по крайней мере трёх лошадей, что с самого начала ограничивало круг желающих быть принятыми в орден тамплиеров. Поэтому не удивительно, что на каждого полноценного рыцаря приходилось в среднем десять других собратьев — в основном сержантов, которые вместо вожделенного белого одеяния носили коричневые или черные плащи.
Позже Герольт вошёл в просторную конюшню, в которой стояло несколько сотен боевых коней, и осмотрел своих лошадей. Все было в полном порядке. Юный Одо Красный Вихор и Лудольф Молчаливый, служивший ордену в Утремере столько же лет, сколько прожил Герольт, содержали его лошадей в безупречном состоянии. И он не поскупился на похвалу для обоих братьев — жизнь Герольта на поле боя не в последнюю очередь зависела от их верности и добросовестности.
Он уже шёл обратно в замок, когда услышал, как кто-то с издевательским пафосом читал:
— Итак, стремитесь же, о рыцари, вперёд! Гоните же врагов Христа и не забудьте, что Божия любовь вас не покинет равно в жизни, как и в смерти! Сколь достославно возвращение победителя из боя! Блаженна смерть тяжёлая в бою!
Герольт ещё не обернулся, но уже понял, кто цитирует слова прославленного аббата-цистерианца Бернара Клерво, к советам которого прислушивались могущественные папы и короли и который приложил руку к составлению устава тамплиеров. Это был дерзкий француз Морис де Монфонтен!
5
Герольт оглянулся и свирепо взглянул на Мориса. После схватки на крепостной стене француз ещё ни разу не попадался ему на глаза. И его нисколько не опечалило бы то обстоятельство, что пути их больше никогда не пересекутся.
Морис приближался к нему с театрально разведёнными руками и наглой ухмылкой.
—
Герольт не верил своим ушам и молча смотрел на него. Не то чтобы он ждал слов благодарности от этого заносчивого парня, но без раздумья помочь товарищу в бою, даже если ты невысокого мнения о нём, — один из главнейших законов каждого рыцарского ордена. И прежде всего, это закон для воина Господня, носящего плащ тамплиера. Но то, что над такой помощью можно посмеяться, Герольт предположить не мог. Это было уж слишком!
— Говорят же, что нас, тамплиеров, обвиняют в гордыне и высокомерии, — ответил Герольт, едва сдерживаясь. — К некоторым из нас это действительно относится. Они не знают, что покорность — хранительница всех добродетелей!
— Ну да, много званых, да мало избранных! — беззаботно ответил француз.
Герольт бросил на него яростный взгляд.
— Можешь радоваться тому, что устав предписывает нам обнажать меч против другого христианина только после третьего выпада с его стороны! — продолжил Герольт и демонстративно положил ладонь на рукоятку меча. — Не хватает только одного, Морис де Монфонтен! После него ты испытаешь на себе сталь моего клинка, даже если это будет стоить мне плаща!
Едва Герольт сказал это, он тут же понял, какие страшные слова он произнёс в гневе, и испугался. Потому что дуэль между братьями-тамплиерами влекла за собой исключение из ордена или, по крайней мере, за это тамплиера лишали плаща и изгоняли из общины на один год и один месяц. Но необдуманные слова уже были произнесены, а взять их обратно ему мешала гордость.
Эти слова бросили француза в холод, как если бы ему дали звонкую пощёчину. Он побледнел и уже не мог скрыть волнения.