Падение Берлина, 1945

За исключением работающих от батареи радиоприемников и расклеенных объявлений о новых рационах продовольственного снабжения, большинство новостей теперь распространялось посредством устного общения. Берлинцам становилось все сложнее отделять реальные факты от слухов. Надежды, остававшиеся у людей, неожиданно и резко сменялись ожиданием кошмарного конца - как если бы на разогретого солнечным теплом человека вдруг обрушивался холодный проливной дождь. Мирным гражданам было тяжело поверить, что они уже не живут в столице могущественной империи, оккупировавшей всю Европу. Сравнение своего прежнего статуса с окружающей реальностью, с лежащими в руинах городскими кварталами вызывало шок. Гнетущее впечатление производил и новый образ германской армии, считавшейся когда-то всесильной моторизованной машиной. Теперь же перед глазами берлинцев проходили колонны усталых пехотинцев, за которыми следовали повозки, запряженные маленькими польскими лошадьми.

Постоянные обстрелы города артиллеристами генерала Казакова накалили нервы берлинцев до предела. Они вдруг осознали, что выражение "грохот пушек" может использоваться отнюдь не только в поэзии, но и по своему прямому назначению. Грохот разрывов сливался в единую какофонию и напоминал гигантский шторм. Погибнуть боялись все жители, но у женской половины был и свой особый страх перед приближающейся лавиной русских войск. Автор одного анонимного дневника отмечала, что женщины, стоя в очередях за продуктами и обсуждая вопрос, насколько далеко продвинулся противник, соблюдали негласное соглашение: "Никто не должен говорить про "это"{659}.

"Мы живем в странное время, - добавляла она. - Будущие историки могут, наверное, посвятить целые книги событиям всего одного дня. Однако сейчас мои мысли заняты только повседневными заботами и страхами. Моя история очень скучная. Завтра я хочу собрать немного крапивы и поискать угля".

Гитлер, напротив, считал, что историей является он сам, и его личность уже стала бессмертной. Не в пример Гиммлеру он не желал что-либо менять в своем образе и давать повод говорить о себе в более мягких тонах. Его убежденность в необходимости самой кровавой и тотальной развязке теперь лишь усилилась. Одна из причин, по которой он остался в Берлине, была достаточно очевидной. Захват его цитадели в Берхтесгадене не мог идти ни в какое сравнение с падением Берлина. Только гибель в столице созданной им империи, среди величественных монументов нацистского режима, могла поставить завершающую точку в его земной карьере.

Поздним вечером 21 апреля, после отдачи приказа Штейнеру организовать контратаку, Гитлер буквально свалился с ног. Личный врач фюрера, доктор Морель, нашел его в таком слабом состоянии, что предложил сделать инъекцию лекарства, стимулирующего организм. Гитлер пришел в негодование. Он давно подозревал, что генералы хотят одурманить его морфином и отправить на самолете в Зальцбург. Практически все время, за исключением лишь тех моментов, когда он руководил оперативным совещанием, фюрер находился в бункере. Он сидел в комнате, погруженный в свои мысли, и не сводил глаз с портрета Фридриха Великого. Кайзер стал для него иконой.

Все утро 22 апреля Гитлер требовал срочных новостей об атаке частей генерала Штейнера. Он приказал генералу Коллеру, начальнику штаба люфтваффе, послать специальный самолет и убедиться, что Штейнер уже перешел в наступление. Он также попросил Гиммлера узнать подробности о складывающейся ситуации. Но рейхсфюрера СС сейчас мало интересовал вопрос о положении на фронте к северу от Берлина. Он и его выдвиженец, группенфюрер Вальтер Шелленберг (Шелленберг дослужился только до бригаденфюрера, - Примеч. ред.), были заняты организацией секретных переговоров с западными союзниками через графа Бернадотта. Гиммлер, нисколько не задумываясь, дал очень оптимистическую оценку положения, которую Гитлер воспринял как реальный факт.