Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2

– Думаю, через несколько дней будешь на ногах. – Перес старался, чтобы его голос не дрожал. – Пока тебе надо лежать.

– Хорошо. Я посплю еще немного. Устал. Но вдруг он вспомнил.

– Донья Эльвира, пойдите к девочке. Ей, должно быть, страшно и тревожно.

– Да, сейчас, Николаос, сейчас.

Я машинально кивнула, но он не мог этого видеть. Почти тотчас уснул.

– Какая девочка? – тихо спросил Перес, – Могу я знать?

– Теперь все равно, – отвечала я так же тихо. – Это Ана де Монтойя, дочь тех людей, у которых воспитывались мои дети. В сущности, он спас ее.

Дальше я не стала объяснять, торопясь исполнить просьбу Николаоса.

Я отперла дверь в моей комнате. Ана по-прежнему лежала, вытянувшись под одеялом. Она молча посмотрела на меня. Кроткие глаза ее были полны слез.

– Не плачь, девочка. Все хорошо. Ты можешь встать.

Она села на постели. Я видела ее тонкие руки. Ей было всего четырнадцать лет. Сейчас она как никогда прежде походила на изображение Святой Инессы.

– Ни с кем ничего не случилось? – спросила она прерывающимся голосом.

– Нет.

– И с Николаосом ничего не случилось?

– Нет… Но… Да, случилось. Случилось плохое. Он потерял зрение.

– Из-за меня? Да?

– При чем здесь ты? Это несчастный случай.

– Не обманывайте меня. Это из-за меня.

– Тебе что-то сказали? Кто?

– Никто ничего не говорил мне. Я просто знаю. Сама не знаю, почему, но я знаю.

И она продолжала тихо плакать.

Глава сто семьдесят первая

Ана оказалась не такой, как моя Селия. Она послушно оставалась в моей комнате, но не переставала плакать. Николаос действительно через несколько дней уже встал. Но Перес пока оставил повязку на его глазах.

Затем события начали развиваться странно и быстро.

Мигеля, Анхелу и их сыновей доставили в столицу. Им объявили странный указ королевской канцелярии. Им предписывалось выдать замуж Ану за Николаоса. Титул маркизов де Монтойя и все владения переходили к нему. Таким образом, юный Мигель был лишен и титула и наследственных владений. Воистину несчастный род!

Чиновник канцелярии явился к нам и объявил и Николаосу это решение.

Николаос выслушал молча. Я ни о чем не спрашивала его. Он ощупью вышел в сад. Сел на скамью. Он не хотел, чтобы я или Перес помогали ему. Учился сам двигаться по дому и в саду. Ана тихо сидела в моей комнате. Я оставила ей постель, а себе стелила на полу. Но она была в таком состоянии тихого отчаяния, что даже не заметила этого. О том, что решено выдать ее замуж за Николаоса, я ничего не сказала ей.

Я все же вышла в сад и подошла к скамье, на которой сидел Николаос. Он поднял голову и напряженно прислушался. На солнце его лицо виделось бледным.

– Ты, Эмбер? – спросил он почти с уверенностью.

– Я, Николаос. Мне показалось, ты хочешь говорить со мной.

– Да. Ты можешь послать за этими людьми, за родителями Аны?

– Разумеется. Зачем? Я сейчас же пошлю. Прости, что я спрашиваю…

– Я понимаю, ты хочешь знать… Я просто хочу вернуть им дочь, живую и невредимую. И сказать им, что этого брака не будет. Я не рисуюсь перед тобой. Но я чувствую, пришло время совершить то, что я хотел совершить, если бы умер Чоки. У меня больше нет сил терпеть, переносить все это. Надо все кончить. Останься с Чоки. Не оставляй его и Селию. Обещай мне!

Я не стала отговаривать его, только сказала:

– Да, обещаю.

– Пошли за родителями Аны. И не сердись. Я хочу побыть один.

Я быстро ушла, отыскала в доме Альберто, написала записку и велела ему отвезти во дворец Монтойя и передать Анхеле, непременно Анхеле и никому другому.

Николаос сидел в саду. Он чувствовал легкий ветерок, слышал жужжание насекомых, шорохи листвы. Лицо его было спокойно.

Анхела и Мигель приехали, кажется, слишком быстро. Я ничего не успела обдумать. Меня позвали к воротам. Анхела, похудевшая и напряженная, смотрела на меня тревожно и испытующе. Мигель отворачивал лицо с гримасой досады и злости.

– Мигель! – я решилась обратиться именно к нему. – Я прошу тебя, не говори ничего плохого Николаосу. Этот человек спас твою дочь. Она свободна, он сделает так, что брака не будет…

Не меняя выражения лица, Мигель хотел было что-то сказать мне. Но Анхелита прервала его, взяв за руку:

– Не говори, Мигель, не говори ничего. Сделай так, как велит Эльвира.

– Я не велю, я прошу.

– Это неважно, – быстро отозвалась Анхелита. – Все будет по-твоему.

Мигель даже не кивнул ей в знак согласия, лишь молча отвернулся. Но я поняла, что ничего плохого он Николаосу не скажет. Кажется, Мигель чуть ли не с самого детства был одержим некой идеей порядочности. Еще ребенком он видел, как его родители и другие родные всем своим образом жизни стремятся опровергнуть бытующее дурное мнение о цыганах. Он рос в обстановке строгости и высоких нравственных требований. В его характере выработалось презрение и даже отвращение к людям, нарушающим эти требования каким бы то ни было образом. Это презрение, это отвращение он испытывал ко мне, к Николаосу и Андреасу. Переубедить его, конечно, не представлялось возможным. Да он и был по-своему прав. И меня, и моих друзей можно было упрекнуть в безнравственности.