Падение, или Додж в Аду. Книга первая

Ждод вспомнил странную сцену на мосту и то, как ангелы не отваживались вступить в Парадный Двор, слова палконосца про Обитель Смерти, стену, которую возводили для защиты от чего-то, исходящего из Твердыни.

Все это было из-за Ромашки. Они боялись ее – не Ждода, не Стража и не других членов Пантеона.

Ждод, придавленный камнем, не мог двинуться. Он глянул на Стража, парящего в воздухе над ним. Сломанное крыло Ждода растворялось в хаос, и он потянулся язычком этого хаоса, как некогда Страж, и тронул того за ногу. Между ними мгновенно прошел ток впечатлений, и Страж понял. Он развернулся в воздухе и спикировал к столу в тот самый миг, когда Эл метнул молнию в Ромашку. Разряд ударил Стража в спину и чуть не уничтожил его. Падая на стол, Страж задел рукой горшок, тот упал и разбился о каменные плиты. Долговзора, укрывшаяся по ту сторону стола, метнулась к слабой молодой душе и укрыла ее своим телом. Ждод не видел, что происходит, но знал, что теперь Ромашка освободилась от почвы. Следующая молния убила бы ее, да и многих других в придачу. Ждод выдернул из-под камня обрывки крыла, вскочил и зашагал по разрушенному Дворцу навстречу Элу.

Как ни хотелось тому уничтожить Ромашку, он был вынужден повернуться к своему самому могущественному врагу. Вместо того чтобы потянуться за новой молнией, Эл указал на Ждода:

– Долго сей обладал незаслуженной властью над Землей. Он лепил ее по своим искаженным и смутным воспоминаниям о мире, откуда мы все вышли. Я только что оттуда и помню этот мир лучше любой души. Я говорю вам: тот мир не таков, чтобы стоило мечтать о возвращении. Он не должен служить прообразом нашей будущей жизни. Создать такой мир заново – значит обременить себя всеми ограничениями старого. Узрите Ждода со сломанным крылом. Узрите Делатора с покалеченной ногой и Дворец без крыши. Зачем сюда допущено такое зло? Но таким сотворил этот мир Ждод, сперва по неведению, а после из гордыни. Он заставил все души повиноваться ему, принять установленные им пределы, указывал, что думать, и делать, и как можно душам общаться между собой. Он покарал уничтожением тех, кто смел помыслить об ином порядке вещей. Посему я изгоняю Ждода, и его Пантеон, и всех, кто ему верен. Я отправлю их туда, где они будут терпеть боль и нести бремя ограничений, что сами себе избрали!

Вспышка нестерпимо яркого света на мгновение ослепила Ждода. Его окутала сила, которой бесполезно было противиться. В следующий миг его оторвало от усеянного обломками пола. Когда он вновь смог видеть, то понял, что смотрит прямо в лицо Эла. Тот поднял его одной рукой, как будто Ждод легче опавшего листа. Свет Элова лица не померк, но Ждод уже притерпелся к нему и теперь различал то, чего не видел прежде: не только черты Эла и то, что вокруг, но и многое, скрытое от Ждода все время, что он обитал на Земле.

Он давно знал, что яркий полуденный свет выявляет мелкие погрешности его творения, незримые ночью. Когда солнце стояло в зените, показывая то, что можно было упустить в слабом свете луны и звезд, он обыкновенно всматривался в Землю и в материю Дворца, размышляя, как их улучшить. Почему-то он знал, что такое чередование света и сумерек – правильное. В ночном полумраке даже самые усердные души получали короткий роздых от бремени чересчур острого восприятия.

Яркость полуденного солнца вполне удовлетворяла Ждода. За все годы на Земле ему никогда не приходила мысль поместить на небо второе или третье солнце, дабы увидеть больше подробностей; он был убежден, что различает все мелочи в свете одного. Сейчас, в хватке Эла, он был как будто под лучами сотни разом вспыхнувших солнц. И как одно солнце давало силы увидеть и понять сокрытое в лунном свете, так сто озарили уголки его сознания, лежавшие во тьме с тех пор, как он впервые очнулся после смерти.

Он знал, что был Доджем, а Ждод – порождение Доджевой фантазии. Знал, что родом из Айовы, где был городок с башней посередине, как та, которую воздвиг здесь Ждод. Что жил в Сиэтле, где были красные осенние листья, яблоки, друзья и родня. Что Плутон был ему другом, а София – родней и он знал ее маленькой.

Много других мимолетных впечатлений возникло в его сознании, покуда он смотрел Элу в лицо. Все они таились в темных уголках памяти с самого начала; оттуда он их постепенно извлекал, медленные и нечеткие; они и были прообразом всего, что он сотворил.

Открылись ему и воспоминания самого Эла. Они были иные, поскольку, он чувствовал, исходили из нездорового, спутанного сознания. Ему представали здания, лица, машины, которых никогда не видели глаза Доджа.

Эл понял, что Додж видит принадлежащее только ему, Элу, отпрянул в ужасе и омерзении и отшвырнул Доджа, словно горящий уголь.