Падение Келвина Уокера

Хаверсэк казался дряхлым подростком. К его лысому черепу был словно подвешен мешок, который сначала яростно мяли в руках, а потом, собранный складками, слабенько накачали воздухом. Произношение у него было столько же английское, сколько американское. Ростом он на пару дюймов уступал Дилану Джонсу, но общим впечатлением, считал Келвин, был на голову выше. В то самое утро, когда состоялось их интервью, общественность узнала, что благодаря переметнувшемуся союзнику сорвалась его самая головокружительно дерзкая финансовая операция, однако вечером и Келвин, и объектив камеры засвидетельствовали такую непринужденную живость, какую можно только пожелать и в случае победы.

— Тяжелый у вас выдался день, лорд Хаверсэк, — сказал Келвин.

— Ничуть не бывало. Я ничего не потерял. Просто упустил малую лишку, на которую рассчитывал. В деловом мире не бывает абсолютных чемпионов.

— Если позволите, я напомню телезрителям, — криво улыбнувшись в объектив, сказал Келвин, — что упомянутая малая лишка означает приобретение в собственность «Гардиан» и «Таймс». Что вы собирались делать с этими газетами, лорд Хаверсэк?

— Собирался слить их.

— Зачем? Они прекрасно расходятся. У каждой есть свой читатель.

— Правильно, но, слив их, я высвобождал деньги, которые можно еще выгоднее употребить.

— Каким же образом?

— Открыть игорные лавки. Клубы бинго, казино.

— Позвольте, лорд Хаверсэк!.. — вскричал Келвин.

— Я знал, что вы взовьетесь, — хохотнул Хаверсэк. — Сейчас вы скажете, что эти газеты не какое-то там чтиво, а важные источники общественной информации.

— Именно это я и хотел сказать! Разве это не так?

— Совсем не так. Сегодня люди получают информацию по телевидению — из таких программ, как ваша, мистер Уокер. Напрасно вы себя недооцениваете. Ваш брат завтра будет обеспечивать общественность информацией, а наша братия — всем остальным. Люди этого хотят — зачем же их огорчать? Мы с вами все-таки демократы.

Келвин почувствовал, что проигрывает этот поединок. Своими вопросами он отзывался на ответы Хаверсэка, а надо было наоборот. Он меньше спрашивал и больше слушал. Раз-другой даже одобрительно хохотнул. И у того развязался язык.

— Видите ли, владея дюжиной газет, вы не власть держите в руках, а деньги. Подобно многим, мне плевать на политику. Это забота моих редакторов. Они у меня всех цветов и оттенков, и каждому позволено говорить все, что он вздумает, исключая, понятно, изменнические и богохульные речи.

— Вы христианин?

— Стараюсь им быть. Все-таки живем в христианской стране.

— Однако на деле вам чуждо христианское милосердие, — вежливо заметил Келвин.

— Что вы имеете в виду?

— Ваши чрезвычайно популярные газеты распространяют грязные сплетни о работниках индустрии развлечений. Ваши репортеры сидят под их заборами, фотографируют окна их спален и проповедуют при этом высокую и строгую мораль.

— А как же иначе? — сказал Хаверсэк. — Кому, как не популярной прессе, осуждать адюльтер и разврат? Если я и навязываю газетам свою политику, то вот она: защищать везде и всюду добропорядочную мораль.

Келвин сказал:

— «Что ты смотришь на сучок в глазе брата своего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?»

Хаверсэк раскрыл рот. Келвин подсказал:

— Это слова святого Матфея.

Помолчав, Хаверсэк глуховато сказал:

— При чем тут святой Матфей?

— Совершенно ни при чем, лорд Хаверсэк. В ваших газетах я не встретил даже намека на что-нибудь неподобающее в отношении вас, так что ваша репутация, очевидно, вне подозрений. Вы не согласны со мной?

Настороженный и озадаченный, Хаверсэк откинулся на спинку кресла. Келвин попрощался со зрителями, программа завершилась.

Собеседники, впрочем, продолжали сидеть. Потом Хаверсэк покивал головой и сказал:

— Молодец.

— Благодарю вас, — сказал Келвин, — вы оказались трудным орешком. Под занавес я вам-таки забил гол, но матч выиграли вы.

— Выиграл? — задумался Хаверсэк и продолжал: — Почему я вас раньше не встречал?

— Не знаю. Дилан Джонс обещал познакомить нас. Я ждал этого со дня на день. Наверное, он забыл.

— Обещал познакомить? Что он еще обещал?

— Это был частный разговор, но говорил он со мной как политик.

Помолчав, Хаверсэк сказал:

— В следующее воскресенье я устраиваю маленький обед в «Дорчестере»[11] — приходите. Будут толковые люди, им полезно с вами познакомиться.

— Нет, — сказал Келвин, — после сегодняшнего вечера мне придется быть истовым пуританином. Я уколол вас Библией, не имея другого средства, и теперь мне без Библии шагу не ступить. Пока я не освоюсь с этой ролью, мне лучше избегать толковых людей в «Дорчестере», что бы за этим ни стояло. Впрочем, нет ничего худого, если мы встретимся с глазу на глаз.

О чем они тут же и договорились.

Этой твердости и осмотрительности не было и в помине, когда вечером, укладываясь спать, он отчитывался Джил. Он сказал:

— В общем, завтра мы обедаем в таком закрытом клубе, что у него нет названия, нет адреса и мало кто знает о его существовании.

Джил сказала:

— А зачем?

— Что — зачем?

— Зачем ему нужно говорить с тобой? Зачем тебе говорить с ним?

— По-моему, это ясно.

— Мне не ясно.