Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

Новый редактор — присланный из Академии общественных наук шатен с густой кудрявой шевелюрой — внимательно прочитал мой фельетон и попросил ненадолго выйти из кабинета. При нас он не разговаривал по «вертушке». Вскоре он уехал и вернулся без моего материала. Говорил он со мной, глядя куда-то вбок…

Все они смотрели на меня, повернув головы, никакого выражения не видел я на их лицах. Ни гнева, ни осуждения, ни даже безразличия. С чем сравнить мое состояние? Я почувствовал себя голым на рельсах, перед стремительно приближающимся поездом, и смотрел завороженно, не в силах сдвинуться с места. Сидящий во главе стола на подложенной подушечке Бабаджан Атаевич Атаев молчал, а они говорили короткими фразами, словно пулеметными очередями, все одиннадцать человек. Лишь товарищ Тарасенков произнес краткую речь, сожалеющую о том, что свой талант я использовал не в том направлении, что и привело меня к печальному финалу. Общее мнение подытожила новый секретарь ЦК, предложившая освободить меня от работы в «Ханабадской правде» со строгим партийным выговором. Это была Шаганэ, которая сидела теперь вплотную к Бабаджану Атаевичу.

Бюро с ханабадским молчаливым достоинством согласилось с такой оценкой моего поведения. А я стоял, не воспринимая происходившего. Все случилось в три дня. Соседка по квартире, требовавшая для себя, в свое время первой ханабадской пионерки, всю жилую площадь, подала заявление о том, что у меня состоялась пьянка в рабочее время. Даже не пьянка, а оргия, как значилось в заявлении. Это было нелепо, поскольку в тот день меня и дома не было. Такие детали не стали даже и проверять…

Я все стоял. И тут будто молния осветила мой затуманенный разум. Ванька Ножкин неделю назад снова приходил еле теплый объясняться к товарищу Тарасенкову, и его простили. И меня бы простили, если что. Так что дело было не в моей нравственности. Пока занимался я Пилмахмудом или хлебозаводом, на это просто не обращали внимания. Критика и самокритика ведь тоже составляла часть общего миража. Даже взятка в целый вагон союзному министерству не играла никакой роли в общем победоносном шествии к великой цели. Что там вагон, когда чуть ли не вдвое выросла в Ханабаде урожайность «белого золота». Но вот последний мой материал, который лежал где-то здесь, может быть, в столе у самого Бабаджана Атаевича, нарушал уже саму экологию всеобщего ханабадства.

Да, я покусился на святая святых. Они все, конечно, знали про приписанный хлопок — и Бабаджан Атаевич, и товарищ Тарасенков, и все остальные. Как знали о миллионах приписанных кубометров на канале, о тройной стоимости при строительстве домов в разрушенном землетрясением Ханабаде или о таксе на должность районного прокурора и заведующего торгом. А я как дурак стоял сейчас перед ними, все знающими государственными людьми. Я, который начинал свою деятельность с организации материалов. Могу ли я в чем-нибудь обвинять их? Пусть это мираж — тысячи тонн хлопка, золотые звезды и все остальное. Но ведь на эти небывалые достижения станут равняться труженики колхозных полей в других местах, закипит соревнование, людям прибавится сил. Ханабадская логика в этом случае была неоспорима. Мое же великое преступление заключалось в том, что я поставил под сомнение животворную силу миража, в котором живу и от которого вкушаю свою вполне реальную часть.

Только я ведь точно знаю, что не станут труженики колхозных полей равняться на миражи. Не такие уж дураки ханабадцы. По примеру Амана-Батрака сами они станут приписывать хлопок, кубометры, жилье, покупать и продавать хлебные должности. От миража может родиться только мираж. Чем закончится вся эта гонка?..

В глазах Шаганэ мелькнуло вдруг какое-то чувство. Это был испуг. Она подумала, что я могу сказать что-нибудь такое… касающееся ее. Я повернулся и вышел.

Десятая глава

Нам осталось сообщить читателю совсем немного. Метод ханабадского реализма, которого мы неукоснительно придерживаемся, требует от произведения оптимистического звучания. Все на самом деле и закончилось самым замечательным образом.

И произошло это совершенно в ханабадской традиции. В одно прекрасное утро республику будто током пронзило. Никто толком ничего не мог сказать, но все тем не менее знали: свершилось! К обеду стали выясняться подробности: идет пленум ЦК, и присутствует на нем неожиданно прилетевший ответственный товарищ из Москвы. Назовем его, как по-простому называли его в то время компетентные люди. Прямо из руководства комсомолом перешел он на высокую партийно-государственную работу и, благодаря счастливому сочетанию молодости и ханабадской твердости, получил кличку Железный Шурик.