Падение титана, или Октябрьский конь

Оказываясь по воле Фортуны в каком-либо месте, Цезарь не покидал его до тех пор, пока не наводил там порядок. Дальняя Испания, давняя римская провинция, в этом смысле не была исключением, но все свои усилия Цезарь направил на организацию римских колоний. Кроме пятого, «Жаворонка», и десятого, все приведенные им в Испанию легионы должны были там и остаться, на очень хороших участках плодородной земли, отобранной у испанских землевладельцев, державших сторону республиканцев. Римскую бедноту он рассчитывал сосредоточить в Урсоне под вывеской «Урбанизированная колония Юлия», а в остальных местах планировал поселить ветеранов. Одна колония — возле Гиспалиса, занимавшегося торговлей, одна — близ Фиденции, расположенной между Пармой и Плаценцией. Две — под Укубией, три — около Нового Карфагена. Еще четыре — западнее, на земле лузитанов. Каждый колонист наделялся полным римским гражданством, а вольноотпущенникам разрешалось присутствовать на управленческих заседаниях — очень редкая привилегия для бывших рабов.

В обязанности Октавия входило сопровождать Цезаря, и он трясся с ним в его быстроходной двуколке, а тот перепархивал от одного участка к другому, проверяя, как делят землю, и желая воочию убедиться, что ее умеют делить. Он составлял законы, регулирующие жизнь колоний, вводил положения разного рода, указывал, где и что надо сделать, и лично отбирал первых граждан, которые будут составлять совет каждой колонии. Октавий понял: его испытывают. Причем проверяется не только его компетенция, но и здоровье.

— Надеюсь, — сказал он Цезарю, когда они возвратились в Гиспалис, — что я немного помог тебе, дядя.

— Очень помог, — ответил с удивлением Цезарь. — Ты вникаешь в детали, Октавий, и делаешь с искренним интересом то, что другие посчитали бы скучным. Если бы ты был апатичным, я счел бы тебя идеальным бюрократом, но ты совсем не такой. Лет через десять, а то и меньше, ты сможешь править за меня Римом, пока я буду заниматься делом, в котором более сведущ. Я не против формулировать законы, чтобы Рим был более деловым и конструктивным, но боюсь, я не смогу оставаться на одном месте по нескольку лет, даже если это место называется Рим. Он правит моим сердцем, но не ногами.

К этому времени они уже были на короткой ноге, подчас совсем забывая о более чем тридцатилетней разнице в возрасте. Октавий весело улыбнулся.

— Я знаю, Цезарь. Твои ноги должны мерить землю. А ты не можешь отложить парфянскую экспедицию, пока я не подучусь, чтобы более действенно тебе помогать? Рим и те, кого ты уже назначал править вместо тебя, не примут покорно простого юношу.

— Марк Антоний, — сказал Цезарь.

— Вот именно. Или Долабелла. Может быть, Кальвин, но он недостаточно амбициозен, чтобы метить так высоко. А у Гиртия, Пансы, Поллиона и остальных предки недостаточно знамениты, чтобы сдерживать Антония или Долабеллу. Зачем тебе так торопиться к Евфрату?

— Есть только две страны, где имеются средства, способные вытащить Рим из финансовой ямы, племянник. Это Египет и Парфянское царство. По известным причинам я не могу трогать Египет, поэтому остаются парфяне.

Октавий отвернулся и стал смотреть на пробегающий мимо ландшафт, не желая, чтобы Цезарь видел его лицо, которое могло выдать его мысли.

— Я понимаю, почему ты выбрал парфян. В конце концов, богатство Египта наверняка не может сравниться с богатством парфянских царей.

Цезарь захохотал так, что слезы выступили у него на глазах.

— Если бы, Октавий, ты видел то, что видел я, ты этого не сказал бы.

— А что ты видел? — спросил Октавий наивно, словно маленький мальчик.

— Сокровищницы, — выдавил из себя Цезарь, не в силах справиться с приступом смеха.

Этого пока было достаточно. Поспешай не спеша.

— Какая-то странная у тебя работенка, — сказал Марк Агриппа Октавию в конце того же дня. — Ты больше чернильная душа, чем кадет, не так ли?

— Каждому свое, — ответил Октавий, не обижаясь. — Таланта военного во мне просто нет. Думаю, у меня есть некоторые управленческие способности, и, близко общаясь с Цезарем, я в этом смысле учусь у него. Он говорит со мной обо всем, что делает, а я очень внимательно слушаю.

— Ты не сказал, что он твой дядя.

— Не совсем так. Он мой двоюродный дед.

— Квинт Педий говорит, что ты его любимчик.

— Тогда твой Квинт Педий болтун.

— Мне кажется, он твой двоюродный брат или что-то такое. Иногда он бормочет что-то вслух, а что — не понять, — сказал Агриппа, пытаясь загладить оплошку. — Ты побудешь еще здесь?

— Да, две ночи.

— Тогда приходи завтра к нам пообедать. У нас денег нет, поэтому еды не так много, но мы приглашаем тебя.

«Мы» означало Агриппа и военный трибун Квинт Сальвидиен Руф, рыжий пиценец лет двадцати пяти — тридцати. Сальвидиен с любопытством оглядел гостя.

— Все говорят о тебе, — сказал он, расчищая для Октавия место, то есть попросту сбрасывая на пол всю амуницию, лежавшую на скамье.

— Говорят обо мне? Почему? — спросил Октавий, осторожно садясь на скамью: с подобными предметами мебели он был знаком мало.