Падение титана, или Октябрьский конь

— Тогда, молодой человек, ты выстоишь. — В глазах Цезаря блеснул огонек. — Я заметил, кстати, что, хотя этой весной мы объехали всю Дальнюю Испанию, у тебя не было ни одного приступа астмы.

— Хапд-эфане объяснил это, — сказал Октавий, вновь обретая уверенность и потому склоняясь к некоторой откровенности. — Когда я с тобой, Цезарь, я чувствую себя в безопасности. Твое одобрение и защита окутывают меня, как одеялом, и я ничего не боюсь.

— Даже когда я говорю о неприятных вещах?

— Чем больше я знаю тебя, Цезарь, тем больше я отношусь к тебе как к своему отцу. Мой отец умер, прежде чем я смог говорить с ним о том, что беспокоит мужчину, о трудностях на его пути, а Луций Филипп… Луций Филипп…

— Луций Филипп отринул родительские обязанности приблизительно в то время, когда ты родился, — сказал Цезарь, довольный результатом разговора, которого он очень боялся. — Я тоже рос без отца, но меня воспитывали в особом режиме. Атия — только мать. А моя мать развивала во мне и мужское начало. Так что я буду рад, если смогу быть тебе полезен как отец.

«Несправедливо, — думал Октавий, — что я так поздно узнал его. Если бы мое детство прошло рядом с ним, у меня вообще не было бы никакой астмы. Моя любовь к нему безгранична, я все готов для него сделать. Но скоро мы закончим наши дела в Испаниях, и он вернется обратно в Рим, к ужасной женщине по ту сторону Тибра, с ее безобразным лицом и зверями-богами. Из-за нее и мальчика он не тронет богатств Египта. Как все-таки умны эти женщины! Она поработила правителя мира и обеспечила безопасность своего царства. Она сохранит богатство Египта для своего сына, который не римлянин».

— Расскажи мне о египетских сокровищницах, Цезарь, — громко попросил он, глядя на своего кумира большими серыми бесхитростными глазами.

Чувствуя облегчение, Цезарь повиновался. Тем более что на эту тему он не мог говорить ни с кем, кроме этого молодого еще человека, считавшего его своим отцом.

3

В этот первый год соответствия календаря и сезонов на Цицерона одно за другим посыпались несчастья.

В начале января Туллия родила недоношенного болезненного ребенка. Маленький Публий Корнелий получил прозвище ветви Корнелиев по линии своей бабушки — Лентул. Так решил Цицерон. Поскольку Долабелла удрал в Дальнюю Испанию к Цезарю, он не мог настоять, чтобы сын носил его прозвище. Это был способ отомстить Долабелле, который уехал, не вернув приданого Туллии.

Она болела, не интересовалась ребенком, отказывалась есть, ходить. А в середине февраля тихо умерла — от безответной любви к Долабелле, как сочли все, кто ее знал. Для Цицерона это было ужасным ударом, усугубленным безразличием ее матери и довольно вздорным поведением его новой жены Публилии, которая не могла взять в толк, почему Цицерон так горюет и совершенно ее игнорирует. Кроме того, Публилия была разочарована в своем браке со знаменитостью, о чем всякий раз говорила своей матери и младшему брату, когда они навещали ее. Этих визитов убитый горем Цицерон боялся до такой степени, что всегда находил предлог улизнуть, как только появлялись родичи Публилии.

Письма сочувствия шли потоком. Одно — от Брута из Италийской Галлии, написанное как раз перед его отъездом в Рим. Цицерон сразу сломал печать, уверенный, что человек, столь близкий ему по философским и политическим взглядам, найдет правильные слова, чтобы поднять его дух. Но это было холодное, бесстрастное, стереотипное выражение соболезнования, фактически говорившее Цицерону, что его горе представляется Бруту слишком вульгарным, слишком преувеличенным, слишком несдержанным. Горечь усилилась, когда пришло письмо от Цезаря, в котором в великолепной форме были высказаны слова утешения, какие Цицерон хотел слышать от Брута. О, почему правильное письмо написал неправильный человек?

Неправильный человек, неправильный человек, неправильный человек! В этом мнении он лишний раз утвердился, получив короткую записку от Лепида, который, как принцепс сената, интересовался, почему Цицерон не посещает собраний палаты. Лепид напоминал ему, что по новым законам сенатор обязан посещать собрания, иначе он потеряет свое место. Со времен основания республики олигархи-сенаторы очень гордились тем, что могут ходить в сенат, когда вздумается, а то и не ходить вообще. И в присяжные никого силком не тянули. Теперь все по-другому. Назначен — сиди в палате, мучайся и обязательно посещай заседания. А если Цицерон заболел, пусть представит письменные подтверждения от трех сенаторов, что это действительно так.

Болезнь была единственной уважительной причиной отсутствия на собрании, если сенатор находился в Италии. Более того, сенатор, пожелавший покинуть Италию, теперь должен был испросить разрешения у той же палаты. Всюду, куда ни повернись, какие-то правила, предписания, оскорбительно ущемляющие права члена высшего правительственного органа Рима. О, это просто невыносимо! Потрясенный горем, кипя от злости, Цицерон принялся искать трех сенаторов, готовых поклясться Лепиду, что Марку Туллию Цицерону мешает занять свое место в палате продолжительная болезнь.