Падение царского режима. Том 5

Маклаков. — Только ко мне; и об этом письме никто не знал. Это письмо должно было быть уничтожено. Я держал его, как памятник. Ни один министр, ни одна душа в мире вам не скажет, что он с этим письмом знаком.

Председатель. — Но вы стояли на точке зрения капитального ремонта государственного строя, т.-е., изменения основных законов?

Маклаков. — Да, я понимаю. Я столько перевидал этих записок, что недолго просмотрел и обратил внимание на своеобразность, сжатость изложения и очень яркую постановку вопроса. Здесь я с многими пунктами согласен, но нужно было проверить целый ряд статей, например, по вопросу о прямых выборах. Кто их вел, кто близко стоял, тот знает, что такое выборы.

Председатель. — Но вам не представляется, что эта записка потом была реализована, или, по крайней мере, была сделана попытка ее реализации?

Маклаков. — Через кого?

Председатель. — Хотя бы в момент борьбы с надвигавшейся революцией.

Маклаков. — Я должен откровенно сказать, что государь ее наверно не прочел… Когда вы мне прямо вопрос ставите, потом сколько раз я себя спрашиваю в душе…

Председатель. — А проект вашего манифеста был преддверием к акту роспуска или к акту перерыва?

Маклаков. — Роспуска, с назначением новых выборов на 15 ноября. Это Протопопов указывал. Он говорил, что довольно 6 месяцев для всей процедуры выборов. Вот о чем я тогда с ним говорил.

Председатель. — В вашем последнем письме вы стояли на точке зрения этой записки?

Маклаков. — Нет, там у меня не было никаких подробностей, это чисто техническая…

Председатель. — Тут очень широковещательная объяснительная записка к пункту второму; она говорит, что Государственная Дума должна быть немедленно манифестом государя императора распущена.

Маклаков. — Относительно проекта манифеста: даже разговора не было о каком-нибудь изменении положения Думы. Указано было, что она распускается, что идет борьба за власть в то время, когда нужно всем соединиться, в такую страшную военную годину. Указано было крупных три, четыре вопроса; я забыл сказать, еще был указан продовольственный вопрос, который остался неразрешенным в течение этого времени. Вот какие были обвинительные пункты, а потом роспуск, и никаких указаний на возможность изменения не было сделано. Указание, о котором вы говорите, не только в этой записке, но на всех совещаниях, например, во фракционной группе государственного совета. В конце того года очень многие тревожились, т.-е., настроение было сплошь тревожное, видно было, как все таяли, доходила до бортов вода. Это совершенно ясно было. Все спрашивали, что можно сделать, и все сходились к тому: одни говорят — роспуск и новые выборы; другие (в той же группе) — дотянуть до конца, так как полномочия естественным порядком истекают; не созывать Думу до того времени, и когда пройдет срок, еще полгода пройдет, и некоторое время будет передышка. Об этом не только Говоруха-Отрок, но и все говорили и все тревожились, видя клокочущий Везувий, который разыгрывался.

Председатель. — Чем же объясняется, что на заседании правых колебались между перерывом и роспуском, а не говорили о законосовещательной Думе?

Маклаков. — Потому что в это время даже самому смелому человеку такая мысль не могла прийти.

Председатель. — Однако, Говорухе-Отроку пришла.

Маклаков. — Это чисто академическая записка, которая могла быть подана в прошлом году. Он не сейчас писал ее.

Председатель. — Нет, он писал сейчас, там сказано: «Будет ли Государственная Дума собрана в январе», и т. д.

Маклаков. — Я не буду утверждать. Я говорю, я ее поверхностно знаю. Я ее представил. Я даже не говорил с Голицыным. Это — моя вина перед богом. Даже такая подробность, она не была сшита вместе, на вокзале у меня выскакивали листы, я подбирал.

Председатель. — Скажите, я вам предъявлял записку Римского-Корсакова, также об изменении основных законов?

Маклаков. — Нет, я ее никогда не видал.

Председатель. — Вы знаете, что она была обсуждаема группой Римского-Корсакова?

Маклаков. — Нет.

Председатель. — Вы помните ту записку, которую рассылал за своей подписью Римский-Корсаков?

Маклаков. — Не подумайте, что я отрицаю. Я согласен, что я ее получил, но у меня в памяти ничего не осталось. Не была ли эта записка, о которой вы раньше говорили, то, что писал Ширинский-Шихматов, Андрей? Была такая группа, я вам говорил. Вот не та ли, потому что я не припомню этой записки. Говоруха-Отрок — очень самолюбивый человек и не хотел ее распространять.

Председатель. — Но эти записки как-то связаны?

Маклаков. — Я ту записку совсем не знаю.

Председатель. — Я вам разве не предъявлял ее, только говорил?