Падшие в небеса. 1937 год

— рассуждал Андорон, сдавая спец. пропуск в узкое окошко на выходе из опер блока. Вахтовый офицер внимательно посмотрел на удостоверение и засунув его в ячейку шкафа, прибитого на стене — протянул назад служебное удостоверение и пистолет. Маленький положил черный «ТТ» в кобуру и попрощался:

— Я на пару часов в город. Мне по следственному делу. Сегодня уже не буду. Можете отметить в книге.

— Как скажете, — хмыкнул старший лейтенант.

Он был совершенно равнодушен. Этот человек — своим видом показывал: его вообще не интересует кто, куда уходит. Его интересует лишь присутствие людей на той, запрещенной, территории опер блока. Он страж и блюститель порядка. Он может не пустить важного полковника — если у него, нет соответствующих документов, или разрешений. И в тоже время, он, широко распахнет дверь вахты — перед каким ни будь сержантом из Москвы, если у него будет предписание из наркомата, с красной полосой через весь лист. Выйдя на улицу, Андрон зажмурился. И хотя солнце не было видно из-за плотных, серых туч, снег и дневные краски улицы, после мрачного помещения тюрьмы слепили глаза. «Это Клюфт жил на улице Обороны. На улице Обороны. Туда. Обязательно сходить туда. Но сначала — в горком. Я должен ее увидеть. Я ее не видел уже три дня. Как это много. Нет, я должен определенно ее увидеть» Офицер зашагал уверенной походкой к центру города. Он спешил, как обычный влюбленный. Снег, скрипел под его сапогами, нотками свадебного марша.

Двенадцатая глава

Павел зашел в камеру и сразу понял — «что-то не так». На нижней шконке лежал директор совхоза Гиршберг, рядом с ним сидел Петр Иванович Оболенский. В углу камеры стоял хмурый прораб Лепиков. Клюфт медленно подошел к нарам. Лежать днем в камере — запрещено. Это злостное нарушение — можно загреметь в карцер.

Арестованные днем даже садиться на свои кровати боялись. Кому охота — на неделю, попасть в каменный бокс на воду и хлеб?! Кстати, охрана следила, что бы днем никто из арестантов не закрывал глаза. Никакого сна! Ведь некоторые узники камер, умудрялись сидя на табуретке, вздремнуть полчаса и час, в перерывах между обедом, и допросом. Но если надзиратели замечали такой «послеобеденный отдых» — тоже отправляли в карцер. Тюрьма не санаторий. А сон — это благо для человека! Сон нужно заслужить! Сон это привилегия свободных, а привилегии арестантам — не полагались. Поэтому кровать и ночной отдых были священными для вех попавших в тюрьму. Но тут — директор совхоза лежал днем на кровати. Боле того — никто этого не боялся. Никто и не пытался скрыть. Рядом с Гиршбергом сидел старик — Оболенский и обтирал его лицо маленькой тряпкой. Павел взглянул на Илью Андреевича и ужаснулся. Это было ни лицо, а сплошной синяк. Распухшие губы. Красный, почти бордовый, нос и бурые от кровоподтеков глазницы. Страшно смотреть! Павел непроизвольно поморщился. Гиршберг, с трудом, облизнул кровавые и обсохшие губы, и тихо вымолвил:

— Что, журналист, не узнаете? Да, вот, оно, как… вот, так… все,… все!.. Вот оно, лицо сталинского правосудия. Директор совхоза застонал. Видно, что Илье Андреевичу с трудом дается каждое движение. Старик Оболенский, провел тряпочкой по его лбу, грустно добавил:

— Да, вот. Все. Еще одним рабом на сталинских рудниках, наверное, будет больше. Если конечно он доживет до лагеря. Видите, как его отделали сволочи! Сволочи! Павел стоял обомлевший. Он покосился на Лепикова. Тот, опять отвел взгляд. Клюфт испуганно спросил:

— А, что случилось? За, что его?

— Хм, за что, за что? За правду. Правду попытался найти. Вот и нашел. Ему сталинские холуи объяснили, что такое — правда в Совдепии! — зло бросил Петр Иванович. Старик вновь протер Гиршбергу лоб. Клюфт подвинул табуретку и покосившись на дверь — посмотрел на кормушку. За маленьким оконцем их явно слушали. Надзиратель следил за происходящим в камере через глазок. Но заходить не решался. А ведь по уставу — он должен был согнать Гиршберга с кровати. Но видно, директор совхоза — был так плох, что даже тюремщики сжалились и не решались его трогать.

— А, что случилось? — шепотом спросил Клюфт.

— Видите ли, уважаемый господин журналист, Илья Андреевич подал прошение на рассмотрение его дела, после того, как суд Минусинска, вынес приговор, так вот — Илья Андреевич попросил, чтобы его дело рассматривалось Особым совещанием. ОСО! Слышали, наверное, про такое? — спросил Оболенский. Павел кивнул головой.

— Так вот. Сегодня ему огласили приговор. Новый.

— И, что? — недоуменно спросил Клюфт.

— А ничего! Если Минусинским судом его приговорили к десяти годам без права переписки, то ОСО решили изменить срок на пятнадцать.

— Что, не понял? Как это? — испуганно спросил Павел.

— А, вот так. — Оболенский кивнул головой и тяжело вздохнул. — Тут, сработал принцип — получи, коль хотел больше. Это и есть хваленое сталинское правосудие! Вот так.

— А, что ему на суде то сказали? Ну, на это самом особом совещании? Там, хоть, что-то пояснили, почему, вдруг — так? Тут подал голос Гиршберг. Илья Андреевич застонал и прохрипел: