Падшие в небеса. 1937

«Смерть может все решить. Она добрая на самом деле. Она как горькое лекарство от проблем. А какова она, та черта?! Вот так, взять и придушить себя! Лишить жизни! А что изменится? Что произойдет? Ничего! Как все просто, я умру и буду свободен! Буду свободен от всего! Раз! Одним движением – свобода, причем вечная!»

Павел мучительно осознавал, что убить себя – это удел слабого духом человека! Убить себя ради того чтобы избавиться от незаслуженного заточения – это мерзко и низко по отношению в первую очередь к себе. К Вере! К их будущему ребенку! Да и вообще к справедливости!

«Неужели ее нет? Неужели несправедливость в этой жизни всегда побеждает?! Нет! Такого просто не может быть, когда-то же произойдет, что все повернется вспять и правда будет сильнее лжи, а предательство и злоба уступят перед добротой и благородством! Будет! Поэтому надо терпеть!»

И все же мысли о самоубийстве, как назойливые мухи, то и дело залетали и крутились в мозгу Павла. Ведь все эти страдания по спокойному сну появились после многочасовых ежедневных пыток на «недосыпание». Клюфт на себе испытал, что значит не спать несколько суток подряд. Только он успевал после отбоя положить голову на подушку, как открывалась дверь и противный и скрипучий голос надзирателя звучал:

– Клюфт, на выход! На допрос!

Павел поднимался и, обуваясь, плелся в коридор. Его вели по ночной тюрьме в следственный блок. Он брел по этим удручающим психику помещениям и автоматически закрывал на ходу глаза, вздрагивая, когда конвоир за спиной окрикивал:

– Лицом к стене! Пошел!

Павла приводили к кабинету под номером пятьдесят три и ставили лицом к стене. Так он и стоял минут двадцать, не смея повернуться. А потом…

…А потом был путь назад! Павла вели обратно в камеру, не объяснив, почему не было допроса. Клюфт ложился на кровать, но как только сон обволакивал его мозг, все повторялось вновь. Скрип и лязганье замков. Противный голос и все сначала: длинные коридоры, лестницы, грохот решеток и запах противной краски на стене возле загадочного кабинета под номером пятьдесят три. И опять двадцать минут наедине с собой. И вновь путь назад в камеру. День, два, три…

…Вот именно на четвертый день регулярных лжедопросов Павел впервые и задумался о самоубийстве. Ведь он спал за все это время не больше часа или двух. Клюфт падал на ходу. Он два раза запнулся в коридоре. Недовольные конвоиры орали как сумасшедшие. А один даже избил Павла по ребрам коваными сапогами, когда Клюфт в очередной раз рухнул на бетонный пол по дороге из камеры в следственную часть.

Но Павлу было все равно. Ведь даже сильная боль не могла затмить желание поспать! Вздремнуть. В глаза как будто насыпали песка. Ноги и руки были свинцовыми и не хотели слушать команды мозга. Павел видел все как в тумане. Ему не хотелось кушать. Несколько раз он отказывался от обеда, отдавая свою пайку то прокурору Угдажекову, то прорабу Лепикову. Который чуть не ошпарил Павла горячей баландой, вырвав миску из рук. Павел не мог анализировать. Он пытался догадаться, почему его вот так водят «вхолостую» на несуществующие допросы. Зачем? Клюфт хотел пожаловаться надзирателю и потребовать, чтобы к нему пригласили кого-нибудь из руководства тюрьмы, но потом отказался от своей затеи, увидев лица этих людей со связкой ключей в руках. Бессловесные исполнители, бессловесные слуги невидимого повелителя! Того, кто все это затеял! Этот страшный спектакль под названием «арест-тюрьма»! Попасть в карцер не хотелось. Попасть в карцер, которым так часто пугали надзиратели, значит окончательно сломаться. Там наверняка будут бить и так же пытать бессонницей.

Попасть на допрос. Павел очень хотел попасть на допрос и спросить у этого молодого следователя, что творят, что делают с ним? Почему? Если они хотят его судить, пусть делают это в нормальном, установленном советским законом порядке! Павел был на гране срыва. Морального и физического! И тут Клюфта ждала приятная неожиданность. Вновь появился старик Оболенский.

Это было накануне утром. В камере оставались лишь Клюфт, прокурор-хакас (который, как слышал Павел, рыдал по ночам в подушку) и ехидный и вечно голодный Лепиков. Этот тип все больше и больше не нравился Павлу. Он заискивающе улыбался и говорил странные вещи. Он говорил «о необратимости наказания великой советской власти» и в то же время ругал тюремщиков и следователей, пытаясь найти сочувствие у Клюфта. Лепиков не разговаривал с Угдажековым и сторонился его. И как только была возможность, оскорблял низкорослого хакаса. Тот делал вид, что не обижается и плакал по ночам в подушку. Клюфт понимал: сокамерники на грани срыва и вот-вот передерутся.