Падшие в небеса. 1997

Мало, как мало воздуха не хватает воздуха… все, движения становится все тяжелее и вот оно, оно чувство сырости, вода мокрая. Она не просто мокрая она очень мокрая ледяная, она давит тело, она словно убивает клетки тела холодом!

И вот он толчок! Он!

Вилор почувствовал, что его дернули за ногу.

Веревка впилась в кожу.

Значит, он отплыл достаточно далеко и, наверное, они уже не могут больше позволить ему плыть веревка растянулась на полную длину, они будут держать его на месте.

Они будут тянуть!

Еще толчок.

Вилор, что есть силы напряг мускулы и сделал еще несколько гребков руками.

Но сил, явно не хватало, тело ослабло и потеряло скорость движения, Щукин стал медленно опускаться под воду. Он пытался хватануть воздух губами, но почувствовал, что с головой ушел вниз, вниз.

Открыть рот и вздохнуть – значит, все!

Открыть рот, значит позволить воде попасть в легкие и тогда…

Потеря сознания и смерть!

Вилор рванулся. Он изогнулся и попытался вырваться из водяного плена, туда наверх, к воздуху. К солнцу, к жизни!

Он так пытался выжить!

Он понял, что жизнь так дорога ему! Сейчас в это мгновение жизнь очень дорога ему!

«Я хочу жить! Я хочу жить!» – мелькнула последняя мысль, последняя искорка.

Губы подхватили сигнал мозга и непроизвольно прошептали:

– Я хочу жить…

Но сил нет, нет сил, даже крикнуть или сказать!

И все же, он вытолкнул последние запасы воздуха из легких и закричал, булькая пузырями:

– Я хочу жи…

Но его слова все равно захлебнулись. Холодная вода, как настырный и щепетильный убийца попала в рот, затем хлынула в пищевод… Вилор понял, что захлебывается, он открыл в ужасе глаза. Но ничего кроме светлой мути, какого-то водяного расплывчатой сине-серой абстракции, какой-то футуристической бессмыслицы не увидел.

«Так, возможно именно так, люди видят белый свет последний раз…» – успел подумать Щукин и потерял сознание.

* * *

Тело дергалось, тело тряслось и извивалось. Человек на кровати шевелился словно червь. Какие-то невнятные звуки вырывались из его рта. Разобрать, что это было: искаженные слова или звериный рык, практически невозможно.

Где-то далеко там, в глубине квартиры настырно пищал звонок входной двери. Его звуки словно мучили человека на кровати. Мужчина закрылся подушкой и дрожа мотал головой. На ткани остался мокрый след от слюней. Человек все же привстал с лежбища и смутным взглядом посмотрел в сторону коридора.

Нужно было встать и идти… встать и идти…

Но зачем?

Человек вообще не хотел двигаться. Он не хотел существовать, нет, не жить, а вообще существовать.

Ему было не интересно вообще никакое существование.

Ни это физическое и обыденное, не то потустороннее и загробное.

Он уже ни во что не верил, он хотел, чтобы просто его не было нигде.

Валериан Скрябин теперь знал, что его нет.

Нет, конечно же, он был, но был лишь статистически, занимал это место на земле лишь потому, что он не знал, как закончить это существование?

Сначала он хотел покончить с собой. Повеситься или сброситься с крыши многоэтажки.

Все перечеркнуть.

Но это было ему не под силу, он долго стоял на краю крыши дома и смотрел вниз, он стоял и пытался себя заставить сделать шаг навстречу своей кончине. Стоял и плакал, потому как понимал, что не может это сделать.

Тоже было и с веревкой. Он уже забрался на стул и практически вставил голову в петлю. Но в последний момент понимая, что сейчас нужно своим весом буде сломать шейные позвонки, не смог убить себя.

«Бездарный и трусливый человек, ничтожная личность, нет, не личность, а кусок мяса, который почему-то зовет себя существом разумным. Разумный только лишь потому, что я мог думать о том, что умереть это страшно и плохо? Нет, я неразумный я убогий! НО! Я не похож на животное! Я не похож! Животное не думает о смерти и никогда не хочет добровольно умереть! Ему это противно и чуждо! А я? Я? Выходит, я мыслящий человек хуже животного? Кто наделил меня этим и за что? Зачем мне это? Если есть Бог, то ему должно быть выгодно, что я сам добровольно уйду из жизни и буду мучиться там, у него! В аду! Или где там еще? В преисподней? Но он не дает мне этого сделать? Он! Не дает? Нет, это сам не даю себе этого сделать! Я сам хозяин себя! Если я мог лишить жизни Лидию? То прочему я не могу лишить жизни себя? Лидия! Она стала заложницей моей гордыни? Или она действительно виновата в том, что она так поступила со мной? Она ведь знала, что она предает меня? Она знала и осознанно шла на это шаг, а сейчас, сейчас мне жалко того, что я сделал? Нет мне не жалко, просто я мучаюсь от бесполезности совершенного! Ничего не изменилось, ничего! Ничего не изменится! Все напрасно! Вот наивысшая кара преступления! Напрасность совершенного!»

Валериан непроизвольно мучил себя бесполезными и болезненными рассуждениями. Он говорил с собой, он спорил с собой, он убеждал себя. Он хотел быть убежденным самим собой.