Падший ангел

дан, казалось, вот-вот оторвется или взорвется и

разнесет меня на куски. И... слава Богу.

Но — обошлось и на этот раз. Трясина, так ска-

зать, прогибалась, но — выдерживала. В зале ожи-

дания пристани меня поджидал Никола, наблюдав-

ший, нет ли за мной хвоста. Он выхватил у меня че-

моданишко, и мы направились прямиком в какую-то

деревянную будку, стоявшую в углу зала и предна-

значавшуюся неизвестно для чего: на ее стенах не

висело телефонного аппарата, не было в ее полу и

«толчка», то есть туалетного отверстия, не продава-

лись в ее недрах билеты или газированная вода. Ко-

роче — будка-пережиток, будка-атавизм. Помести-

лись мы в этой будке запросто — вместе с чемоданом.

В чемодане что-то глухо, невесело брякало, шараха-

ясь о фанерные стенки, как птица в клетке. На чемо-

дане имелась петля с накладкой, в петлю продет не-

значительный висячий замок. Никола мигом отпер

его, поддев чем-то металлическим. В чемодане опять-

таки ничего существенного не было. То есть — име-

лось два точильных или мельничных камня-диска и

еще что-то ничтожное, какая-то сухая палка или ко-

решок. Как выяснилось — домашняя колбаса. Ни-

кола моментально вонзил в нее зубы и тут же взвыл

от боли: колбаска оказалась железной! Или — тоже

каменной. Как диски.

Мы даже не стали брать эту колбасу, не говоря о

камушках. Захлопнули чемодан, а чемодан, в свою

очередь, захлопнули в будке. Скрипучей дверью.

И сделал и это вовремя, так как по залу ожидания

уже ходил потерпевший в поисках пропажи. То был

невероятно тощий, морщинистый и весь какой-то

изогнутый вдоль и поперек старик. Он не кричал, не

суетился, не метался в отчаянии, он просто и дело-

вито заглядывал во все углы и закоулки, покуда не

сунулся в будку. Чемодан вынес оттуда спокойно,

как из камеры хранения. На его измятых временем

губах играла едва заметная улыбка — заурядная,

ожидаемая, тихая улыбка человека, которого ничем

уже не удивишь, разве — малость позабавишь, в со-

тый раз подтвердишь догадку, что жизнь — штука

хорошая, да вот беда — прошла, не воротишь.

Помнится, старика даже сделалось жалко. Что-

то шевельнулось в груди. Не скажу, что именно по-

сетило тогда оскаленную душу мою — раскаяние

или разочарование, однако — посетило.

Третий и последний эпизод моей преступной дея-

тельности, окончательно поколебавший веру в ро-

мантическую прелесть «воровского гуляния», про-

изошел на железнодорожном вокзале города Сара-

това. Как сейчас вижу просторное, выложенное

кафелем пространство зала, оконтуренное жесткими

диванами, на которых сплошняком теснятся «граж-

дане пассажиры», и мы, этапируемые юные пре-

ступники, в том числе. В те годы народ, передвига-

ясь по стране, держал свои небогатые вещички стро-

го возле себя, не спускал с них глаз, то и дело

ощупывал, оглаживал мешки, котомки и деревян-

ные, реже фибровые чемоданишки. Что-либо «увес-

ти» из-под такого надзора могли только настоящие

профессионалы-фокусники, которых выпестовали

полуголодное существование, вселенская нужда и

разруха, подаренные миру гражданской и Великой

Отечественной войнами.

Наверняка и теперь некоторые воруют. Чаще —

у государства. И происходит это не от голодного го-

ловокружения, а словно бы по традиции бесприн-

ципности, с продолжением эстафеты вседозволен-

ности, возникшей на заре нашей государственности

в геенне огненной событий, когда было решено

«весь мир насилья» разрушить до основания, и чуть

позже, когда сшибали с вершин российского пейза-

жа не столько церковные кресты, сколько вековеч-

ные гуманистические постулаты: не убий, не укра-

ди, не прелюбосотвори, не пожелай... недозволенно-

го, но — возлюби ближнего своего, как самого себя,

и т. д. Не из крайней бедности сейчас воруют, а ча-

ще — из зависти, и не только у нас, при социализме,

но и там, где «загнивающее» изобилие, так что и яв-

ление это, именуемое воровством, не столько соци-

альное, сколько психическое, из той же громоздкой

копилки, где концентрируются пороки человечест-

ва, в отличие от куда более скромной копилки, сум-

мирующей людскую благодетель.

Люди, сидевшие на составленных цепочкой вок-

зальных диванах, почему-то напрочь позабывали,

что сидят-то они не столько на диванах, сколько на

энном количестве ничем не заполненного, вытянуто-

го кишкой воздушного пространства, ограниченного

с четырех сторон, попеременно — кафельным по-

лом, каменной стеной, деревянными досками сиде-

ний и частоколом собственных ног, маскирующих

работающего вора, червем извивавшегося в подди-

ванной «трубе» — с определенными намерениями.

На одну из «ходок» под диваны был запущен и

я. Передвижение там осложнялось деревянными

рейками-перекладинами, крепящими диванную кон-

струкцию. И все-таки задание необходимо было вы-

полнить, чтобы окончательно убедить Николу в мо-

их намерениях и возможностях, утвердить за собой

«авторитет» умельца. Мое внимание привлек темно-

зеленый эмалированный бидон литра на три, плотно

закрытый крышкой, из-под которой торчала белая

тряпица, аппетитно пахнувшая... пчелиным медом!

По бокам бидона болтались чьи-то несерьезные, в

цыпках и царапинах, давно немытые невзрослые

ноги в дырявых спортсменках, из которых сквозь