Падший ангел

по радио гимна трезвон...

«Спокойной, товарищи, ночи!»

И вежливость, и закон.

МОЕЙ СОСЕДКЕ

Я мою соседку искалечу.

Я мою соседку изобью.

Я ее в стихах увековечу,

чуждую, и все-таки... мою.

Я соседку выдерну на кухню,

я обрежу ей электросвет.

Пусть, непросвещенная, потухнет.

Я куплю в «Березке» пистолет!

Наведу его на всю квартиру,

разнесу филенки и мозги...

Я принципиально против мира,

я — за бомбу, не за пироги!

...Что насторожились, дураки?

* * *

Ребенок вымочил усы

на дождесеющей погоде...

И две ладони, как весы, —

как балансировали вроде.

Ребенок жалобно икал.

Он тонок был и хил, и гнулся.

Он сорок лет себя искал

и, не найдя, назад вернулся.

Стоит в осеннем мандраже,

дрожит, поддерживая брюки.

И не берут его уже

ни на руки, ни на поруки.

И никому до пьяных глаз

ни дела нет, ни интереса.

А век возносит к звездам нас,

голубоватый от прогресса!

Если есть они, глазастые,

существа иных миров, —

им видна планета красная,

цвета крови! Кровь — покров.

За войной война вздымается, —

кровь друзей и кровь врагов

шире моря разливается —

аж не видно берегов...

Впитывается и окрашивает

кожицу эпох в свой цвет.

...Маленькая, а какая страшная

человеческая из планет!

ПОЭТ ИЗ КОММУНАЛКИ

На кухню вызвали поэта!

И подбоченились жильцы.

Соседка пепельного цвета

взяла поэта под уздцы.

Затем на спину взгромоздилась,

затем — пришпорила бока!

Отцы-самцы заходят с тыла,

как безысходная тоска:

«Вы что же, милый, в туалете

не сполоснули унитаз?

И на общественном паркете —

дежурство ваше — ваша грязь!

У вас дебоши каждодневно:

поют, стихами говорят!» —

жильцы притоптывают гневно,

кусить десною норовят.

«Па-ает! Рифмач! Наверно, контра?

Небось похабщина? Смотр-ри!»

Поэт отрезал руку бодро —

свою... Отдал соседке — жри.

Оттяпал ногу по колено

и протянул отцу-самцу.

Затем чугунно-вдохновенно

себя ударил по лицу.

И голова тугим арбузом

упала в мерзкое ведро...

Жильцы ушли с набитым пузом.

Их богатырское нутро

не поглотило только красный,

расплавленный комок в груди...

О, как прекрасно-безобразно

маячит слава впереди!

Мы сидели чинно в парке,

ели пряники, молчали.

Пароход шипел и харкал

ниже парка — на причале.

Кто-то ерзал на гармошке

упоительно и тошно.

На деревьях пели кошки

одиноко и тревожно.

А на пристани у кассы

мы расстались, как на сцене.

Ели пряники напрасно —

без идеи и без цели.

Пароход затем отчалил,

увозя твою прическу.

Я остался на причале —

молодой и трезвый в доску!

ЗЕМЛЯ

Круглая... И нету ей врача,

если заболеет почему-то...

Мне все чаще страшно по ночам

из-за Магелланова маршрута.

Круглая... Так честная вдова

остывает, старости подвластна.

И, выходит, Ленин-голова

для других старался понапрасну.

Звезды гаснут и не на Кремле,

мрут не только люди, но — планеты...

Я б желал медлительной Земле

превратиться к финишу в комету!

Переехало собаку колесом.

Слез не лили, обязательных, над псом.

Оттащили его за ногу в кювет.

Оттащили, поплевали, и — привет.

И меня однажды за ногу возьмут.

Не спасет, что я не лаю и обут.

Что, по слухам, я — талантливый поэт.

Как собаку, меня выбросят в кювет.

Потому что в черной сутолоке дня,

как собаку, переедут и меня.

Сахалин, 1958

С ПОЛУЧКИ

Пьяные бабы множат морщины.

Пьяные ползают черви-мужчины.

Пьяные руки не цепки, но липки.

Пьяные с губ облезают улыбки.

Пьяные ноги дубасят в настилы.

Пьяные зубы скрежещут, как пилы.

Все позабыто, сбыто, пропито.

Пили, как лошади из корыта.

Били копытами в землю и в небо!

Не было Пушкина! Не было, не было...

Сахалин, 1958

БЫВШИЕ ЛЮДИ

На тряских нарах нашей будки —

учителя, офицерье...

У них испорчены желудки,

анкеты, нижнее белье.

Влетает будка в хлам таежный,

все глубже в глушь, в антиуют.

И алкоголики — тревожно —

договорятся и запьют.

На нарах — емкостей бездонность,

посудный звон спиртных оков;

на нарах боль и беспардонность,

сплошная пляска кадыков!

Учителя читают матом

историю страны труда.

Офицерье ушло в солдаты,

чтоб не вернуться никогда.

Чины опали, званья стерлись,

остался труд — рукой на горле!

И тонет будка в хвойной чаще,

как бывшее — в происходящем.

Сахалин, 1958

НА КЛАДБИЩЕНСКОЙ УЛИЦЕ

Каждый день гробы на катафалках

свозят на кладбищенскую свалку.

Мимо окон

с музыкой прощальной,

с минимальной кучкою скорбящих,

проезжает грузовик печальный,

увозящий

сложенное в ящик.

Иногда без музыки гундосой,

сторонясь живых на перекрестках

и не отвечая на вопросы,

мрачная проносится повозка.

...Каждый день за солнечным окном

мне напоминает об одном:

все идет туда,

куда вставляют клизму,

а — не к коммунизму...

Оха, Сахалин,

1958

КАКОВО?

Каково на свете птицам

без орудий производства

строить гнезда и кормиться

без основ животноводства?

Каково зверью на свете

убивать без револьверов,

не читать, как чтут в газете

твой грабеж больших размеров?

Каково ползучим гадам

вечно лежа и ни разу,

ковыряя носом падаль,

не надеть противогаза?

Каково на свете людям —

мы и спрашивать не будем.

СЛЕЗЫ ЖЕНСКИЕ

Защитный рюкзак за спиной,

и ноги — в сапожной резине...

Любимая женщина — мной —

завязла в болотной трясине.

На небе — звезды не найдешь...

Вода в сапогах леденела.

Клешнями сграбастала дрожь

красивое женское тело.

А в небе летел самолет,

двукрылый трещал «кукурузник

Не знал, вероятно, пилот,

что ниже — в Советском Союзе —

в болоте,

с душой, с рюкзаком,