Падший ангел

не испытывал. Еще рассказывал о том, как после

пересказа в бараке соседям по нарам романа Досто-

евского «Преступление и наказание» неожиданно

перевели его с «повала» на более легкую работу —

маркировку бревен, а затем, когда в лютые морозы

он совсем «доходил» и, обмороженный, истощен-

ный, попал в санчасть, доктор почему-то оставил его

у себя санитаром. Не дал помереть.

Блуждая в лабиринте пережитого, еще не раз

буду я говорить об отце, а к видениям этой главки в

качестве мажорного аккорда хочу добавить курьез-

ный эпизод из своего омраченного разлукой с отцом

детства.

В нашей извилистой, какой-то многоярусной и

многоступенчатой коммунальной квартире на Ма-

лой Подьяческой, похожей на цепочку труднопро-

ходимых горных пещер, проживала ничья бабушка,

спавшая в проходном коридоре на сундуке под порт-

ретом наркома Ежова. На другой день после того,

как пришли за моим отцом, молчаливая эта бабуш-

ка, беззубая, с гофрированными, морщинистыми гу-

бами, с ввалившимся, словно зашитым ртом, угощая

меня хлебной тюрей с луком, которую замешивала в

огромной фаянсовой кружке, почерневшей по краям

от былых «замесов», неожиданно открыла рот и,

гладя меня по голове, сообщила, жутко при этом

улыбаясь:

2 - 2868

— Сынок, а батьку твово эвон кто заристовал, —

и ткнула вверх и одновременно себе за спину крюч-

коватым костяным пальцем.

— Кто, бабушка У ля?

— А энтот с ромбами, на патрете который. В яжо-

вых рукавицах.

В коридоре горела тусклая пятнадцатисвечовая

лампочка. Портрет едва просматривался. Но все ж

таки я определил, что никаких рукавиц, тем более

ежовых, колючих, на дяденьке не было. А затем ре-

шил, что для них просто не хватило места на «патре-

те», не влезли в раму.

К тому времени я уже хорошо стрелял бумажны-

ми пульками-птичками с двух пальцев, промеж ко-

торых натянута резинка из трусов. Помню, как с за-

миранием сердца подкрадывался я к портрету и, вы-

брав момент, когда бабушка У ля, занятая тюрей,

отворачивалась, недолго прицеливался, быстренько

стрелял в портрет и стремительно убегал прочь. Но

бумажные пульки, как догадался я вскоре, не при-

чиняли портрету вреда, отскакивая от него.

...Вскоре по исчезновении отца я выкрал в кори-

доре на вешалке из постороннего, «общественного»

кармана несколько «беломорин» и, запершись в

уборной, попробовал курить. Из дымящегося туале-

та меня извлекали всей квартирой. Мать тогда впе-

рвые, и одновременно в последний раз, применила

ко мне «ремешковое воздействие».

Затем из чувства протеста стал сбрасывать в ко-

лодец двора различные мелкие вещи. И однажды

угодил сырым куриным яйцом в незнакомого чело-

века в шляпе, который по каким-то признакам сумел

определить квартиру и даже окно, из которого вы-

пало яйцо. И меня пытались уличить в содеянном, а

я заупрямился, уйдя, как говорили профессиональ-

ные уголовники, в несознанку. И в дальнейшем не

раз нападало на меня сие паралитическое упрямст-

во, когда я держался своей версии, стоял на своем, и

тут уж хоть к стенке ставь — по принципу схватыва-

ния бетона: чем дольше уговаривают, тем тверже

мое упрямство.

Отца увели, и я знаю, что он держался на допро-

сах в доме на Шпалерной молодцом. Его просили и

заставляли признаться в том, чего он не совершал.

Он поначалу даже заупрямился, вроде меня, и тогда

его ударили по голове какой-то огромной книгой,

произведением полиграфического искусства, но вряд

ли это была Библия, скорей всего — какой-нибудь

справочник, или словарь, или свод политических

речей, а может, и вовсе «Капитал» К. Маркса. От

страшного удара по голове у отца выскочил глаз из

глазницы, искусственный, вставной, но этого было

достаточно, чтобы допрос на тот день прекратился.

По-разному действуют на людей всевозможные не-

предсказуемые эффекты. На нервного следователя

выпадение «глаза» подействовало отрезвляюще,

если не удручающе. Во всяком случае, принадлеж-

ность отца к партии меньшевиков больше ему не

вменялась, и в дальнейшем его повели по другому

пункту, обвиняя в элементарной антисоветской про-

паганде и агитации — ст. 58, п. 10.

Неоднократно упрашивал я отца повспоминать о

том времени на бумаге — в виде кратких записок-за-

меток или хотя бы писем; отец неопределенно ки-

вал, заинтересованно хмыкал, но заниматься сочи-

нительством не спешил: сказывалась застарелая бо-

язнь «репрессантов» к разного рода дневникам и

записным книжкам, подчас служившим в тридцатые

годы не столько литературными принадлежностями,

сколько — вещественными доказательствами.

Довольствуясь устными рассказами отца, я, ко-

нечно же, приведу ниже эпизод — другой из его

«политической» эпопеи. Но вот что в связи с этим

беспокоит меня. Все наши теперешние мужествен-

ные откровения, решительные и смелые шаги в пе-

чати почему-то стремительно и благополучно уста-

ревают, требуя не просто Правды, но... сенсаций.

А стало быть, раскрепощение общественной мысли

идет на каких-то иных, более внушительных скорос-

тях, нежели скорость «приподнятия завесы» над

ранее недозволенным. Не успели рассказать правду

о Сталине, замерев, как перед прыжком без пара-

шюта, а... тема уже «навязла» и не таит в себе ниче-

го не только пророческого, но и сенсационного,