Паду к ногам твоим

— Большая надобность! — решительно, петушком прокричала молодая женщина. Она была черная, как головешка. Все летнее солнце забрала. И это солнце кипело в ней. — Ты жизнь прожил, а на что моего мужика подбиваешь? Остап Бандера, мошенник проклятый!

Евланьюшка подобрала ноги, словно их могли оттоптать, вздохнула, как заплакала: «Ох, ошеньки-и!» Кум Андреич особо тщательно заворачивал нос тряпицей, чтобы посморкаться, и вроде ничего не слышал.

А страсти разгорались.

— Ты че, че расквохталася? Как дома. Мой-то Петрушенька — мошенник Бандера? Стервь ты горелая! — ринулась в бой кума Нюрка.

— Так и ты тоже, наверно, заодно с ним? Спроси-ка, горластая, сколько он денег вчера принес? И где взял их. Ну?

Кума Нюрка смешалась: «Каки ж деньги? Подарки вчерась даривал. А деньги… За кумину Евланьи, говорит, рухлядь выручил». И поползли сомненья: не шибко ли много за рухлядь-то выручил?

— Ну-ка, черт лысый, облезлый, сказывай! — повернулась она к мужу. Кум Андреич и голову в плечи вобрал. — Язык у тя отсох, че ли?

— Мы ж… соопча с Мишкой приняли, будто за квартеру. От ей самой, — и кум Андреич показал на Евланьюшку. А у той даже зыбь по лицу прошлась — так нервно приняла это сообщение.

— И сколько, любопытно, ты Мишке дал? — спросила загорелая женщина. О самом больном спросила. И Мишку обсупонил кум Андреич. Самую малость выделил. Но если откровенно — большего не полагалось: не проявил инициаторства. Поздравствовался да деньги положил в карман — и вся его работа.

— Полтораста… Так, кажися.

— Мы свои вот отдаем, — и загорелая женщина положила Евланьюшке на диван деньги. Отдала — и вали бы своей дорожкой. Нет, еще спросила: — Ну, а вы сколько заграбастали?

— Дура! — закричал, чуть не плача, кум Андреич. — Че они, лишни тебе? А ты, кикимора, — накинулся он на Мишку, — пить бы да радоваться… За здорово живешь приплыли денежки… Так не-ет! Совестливы…

Кума Нюрка хотя и не загорала, хотя и не брала все солнце, но оно тоже вроде б поселилось в ней и заполыхало. Кума прямо-таки на глазах начала плавиться.

— Че молчишь? — взвизгнула, будто не желала сгорать. — Сколько, черт лысый, облезлый, цапнул?

— Да пустяк, Нюра… Неча и вспоминать. Кума, Евланьюшка… Эй! Скажи-кось? Грошишки малы… И на вас, Нюра, на вас пошло…

— Ну, сколько? — на ласку вдруг перешла кума Нюрка. А огонь-то в ней внутренний, съедающий, вихрит, вихрит.

— Шестьсот пятьдесят, — подсказал Мишка. И огонь, набрав силу, загудел. Кума Нюрка задрожала. Не придержи — выпорхнет искрой.

— Куды ж дел? — спросила тихо, сдерживаясь из последних сил. Но так, что кум Андреич, покорный, убитый, потащился к старому сундуку, тоже когда-то служившему Евланьюшке. Порылся за ним, достал сморщенный засохший сапог, убрал сверху затычку — Нюркин фартук, который она безуспешно искала весь предыдущий вечер — и, сев на пол, вытряс зеленые, сиреневые бумажки. Собрав их, кума Нюрка истерично засмеялась. Вот уж огонь-то клокотал в ней! Но потух наконец. И она, сразу завяв, показала кукиш сперва загорелой женщине, потом ее мужу, Евланьюшке и даже Андреичу — всем по очереди. И сказала: — Шиш вам, не деньги! Я всю жизнь ишачила, а че получила? У государства-то пензию б заробила, а от ей, буржуйки, че? Дак хочь шерсти клок…

Тут уж Евланьюшка не сдержалась:

— Ба-ах, чем колешь глаза! Ишачила… Во мне-то буржуйку нашла? И я неволила вас? Вы ж с самого утра кланяться приходили: что б сделать, кума? Душа у вас рабская. На что вы еще способны? Угождать да подличать!

— Да за работу твои объедки исть, — подсказала кума Нюрка.

— Без этих объедков сдохли бы!

Загорелая женщина села на сундук, за которым еще минуту назад хранился такой богатый сапог.

— Все ваши споры — должна, не должна кому-то бабушка, — не помогут. Речь о другом. Неужели не понимаете? Муж ваш мошенник. Остап Бандера! Если вы через десять минут — столько-то еще подождем! — не одумаетесь, я сообщу в милицию, — сказала она.

— Сопчай хоть в две! — не испугалась кума Нюрка. Стоя у окна, она считала деньги. Счет не получался: все сбивалась — захлестывало волненье. Еще ни разу не доводилось держать такие большие деньги. Как же они пахнут! Вроде б укропом, живым, не соленым. Да нет, не одним укропом. Разным пахнут. Вроде б и лаком. Как от новой мебели в магазине. Блеск-то прямо к душе льнет. Да сгиньте все разом со свету: и эта чернявая, и кума Евланья, буржуйка, и даже Петрушенька. Нашел дружка! Рупь слезу вышиб, совесть замутил…

Десять минут прошли быстро.

— Пойдем, Миша, — встала с сундука загорелая женщина.

Евланьюшка и взором, и словом обратилась к ней:

— Как же я, доченька милая?

— И вы с нами. От вас главное заявление будет: обобрали обманом. Как же, без вас не обойдемся…

Кума Нюрка цыкнула на детей, которые, выглядывая из комнаты, любопытствовали: что ж происходит на веранде? И дверь толкнула задом, так что она звонко хлопнула.

— Напужали! Ступайте, скатертью дорожка!

— Ты, Петр, тоже айда, — подал голос и Миша, — зараз и разрешим все. Только зря канитель заводишь. В тюрьму захотел? Говорить там, в милиции, долго не станут. Обеспечут года три — и свету невзвидишь.