Паду к ногам твоим

— Хоть че говори, а платок ты спрятала. Скалить зубы вздумала? Я те поскалю, куркулиха! — и на все Евланьюшкины оправдания отвечала одним: — Да куды ж ён подевался?

Дела же с квартирой все не ладились. И хотя кум Андреич много пил с нужными людьми, но как-то так выходило, что в самый последний момент, когда нужно было уже получать ордер, кто-то вдруг вмешивался и срывал все. Кум Андреич, расстроенный больше, чем сама Евланьюшка, вздыхал с трагическим огорчением:

— Опять мы недодали…

Яркая весна, а затем и жаркое лето не порадовали Евланьюшку. Запах плесени мучил ее больше, чем житейские неурядицы. Открывала Евланьюшка двери и окна, чтобы проветрить, напитать живым пахучим теплом лета веранду, но зоркая кума Нюрка тотчас же замечала это и затворяла окна и дверь:

— Ты для че мне мух пущаешь?

Сердилась Евланьюшка: уж как появится своя квартира — на порог не пущу Спивачиху. Нет, не пущу. Ни за что не пущу. Натерпелась…

И вот наконец кум Андреич объявил:

— Молись боженьке: седни все разрешится. Гляди-ко… Ты че посмехаешься? Говорю, разрешится! Ты-тось, главно, не жадовай: доставай рупь! Рыск, конешно, велик. Но че поделаешь? Вот вчерась с Мишкой Супониным к одному субчику прям на дом ходили. Пьет, соглашается. Но у меня, говорит, начальник есть. Позвали и энтого. Тож пьет и тож соглашается. Но, говорит, и у меня начальник есть… А? Как тебе, дорога́ кумушка, ндравится это?

— Ба-ах! Что ж такое получается?

— Сказка про белого бычка. Мы сердились на восемь начальников. И так прикинули с Мишкой-тось Суконниковым…

— Супониным, — поправила Евланьюшка. — Да ты-то откуль знаешь его?

— Сам же, вспомни, называл Супониным.

— Суконин, Супонин — ладнось, один черт. Мы с им, говорю, срядились. Восемь! И не больше. Каждому по сотельной бумажке надоть? Мизер, конешно, но… Не хоромы требываем. И на обмыв сотельную… Начальники рябиновой и губы не помочут. Им коньяки со многими звездами подай. Понимаю, кума. Горькое чувствие испытываешь. Вроде б как псу под хвост пускаешь денежки-тось. А ничего не поделаешь…

«Ну как врет? Брехун-то он… ищи такого по свету — и найдешь ли? Облапошит он тебя, Евланьюшка. Останешься ты без копеечки. И пойдешь, пошагаешь по миру. Станут мальчишки травить собаками. А люди встречать насмешками: побирушка идет, побирушка идет. Будешь, Евланьюшка, палочкой-батожком отмахиваться. Слова обидные, сердце ранящие, выслушивать. И где ночь застанет, там и спать ляжешь — под елочкой, под сосеночкой, во сыром поле, на холодном снегу. Ох, Евланьюшка ты, Евланьюшка!..»

— Дак поняла, че я говорил? День решительный.

«А вдруг не врет кум? Не решусь — отступится, что ж я стану делать потом?..»

— Вместе б нам пойти, кум Андреич.

— Они ж тебя знать не знают! Перепортишь дело-тось — и зачинай сначала. А я сытый. Будет с меня! От твоего недоверья мне уж тошно. Ищи-ко сама. Може, причеты кого и пожалобят.

Андреич сплюнул и, потеряв всякий интерес к своей куме, пошел на улицу. Уже за скобу двери взялся, но тут Евланьюшка сломалась. Позвала:

— Погоди ж, кум. — И когда он с неохотой остановился, сказала жалобно: — Я словом не обмолвлюсь, кум. Только б видеть: деньги-то в надежные руки пошли.

Андреич, почесывая лысину, постоял, подумал и согласился.

— Покуда один схожу. Поразведаю: примет ли? А попозже уж обои двинемся.

Он вернулся со счастливым видом:

— Радуйся, кума. Я ж говорил: со мной не загибнешь. Уладил дело-тось и соусом приправил. Вота как! — попытался ущипнуть, но Евланьюшка отодвинулась. — Ты зайдешь, дак поздравствуйся. И говори: Спивакин с деньгами прислал. Да не разворачивай, а прям в платке и подай. Поберегчись надоть.

* * *

Пришли они в ЖКО. Кум Андреич, сопровождавший Евланьюшку, показал на дверь, на которой ничего не было написано. У Евланьюшки зашлось сердце. Постояла, прежде чем открыть ее. Нетерпеливый кум Андреич шипел: «Торопися, а то б люди не зашли».

И она решилась. За столом сидел молодой человек. Обличье его показалось Евланьюшке не очень надежным. «Ба-ах, ни тебе солидности, ни уверенности», — подумала она. Но все сделала так, как учил кум Андреич.

Только спросила, когда уже выходила:

— А кто вы будете? По должности, по фамилии?

— Спивакин разве не говорил? Ну, так еще скажет…

Кум Андреич встретил ее в полутемном коридоре вопросом:

— Отдала? Он взял? Ну, теперича иди. Я заскочу к нему, о сроках условимся.

Евланьюшка вздохнула с облегчением: «Слава богу. Вроде б скоро окончатся муки».

* * *

На обратном пути Евланьюшка зашла в оранжерею. Здесь ее давно знали. Раз в году она приходила за красными маками. Приносила работницам дорогих конфет. И ей подбирали большой букет.

— А мы думаем: жива ль наша Евланьюшка? Вроде б ее день сегодня. Август, двадцать третье число.

— Жива-то жива, девоньки. Но болею, болею. И осталась без крыши, без крова. Снесли ведь мое гнездышко. Задумали дорогу подвесную. Столько лет на шурфы лес машиной да трактором возили, а теперь вон какой транспорт им понадобился. Так что и душа моя измучилась.