Паду к ногам твоим

В бараке их поджидал нарочный. Связь со станцией оборвалась, как только пошли талые воды. Верхом на коне пробился. Привез сообщение: на реке большие заторы. Ребята решили отправиться на плотах и разбирать. Заманчивая штука: пройти на плотах. Но река-то норовистая, говорят, с порогами…

Переселенцы устроили прощальный обед. Лунев-старший подарил Григорию клетку с белкой и сумку кедровых орешков — корм зверьку. «Сказывал, малец есть. Вот для потешки отвези».

— На порогах, робята, в оба глядите, — наставлял он.

Цену этим словам поняли позже. Когда гневная река понесла два беспомощных плотика. И как им взбрело в голову такое путешествие? Совершенно незнакомое дело. И требовало оно особой сноровки. А где ж ее взять, когда тебя несет вода, когда под ногами шевелятся осклизлые бревна? И сшибало их с плотов, и тонули, и… Всего-то не переберешь в памяти. Если бы не пасечник Федор Маклачный, пожалуй, и остались бы у порогов Лысой излуки. Навечно. Старик снял их, побитых о камни, замерзших до полусмерти. Отпоил, оттер. Выходил. Столько лет прошло, а Григорий вспоминал о Маклачном с благодарностью. Надо было видеть, как он управлял лодкой в кипящем потоке среди этих торчащих камней. Потом, когда отошли, интересовались — скольким людям он, бесстрашный, спас тут жизнь? Старик ответил с ребячьей улыбкой:

— То не моя забота! Пусть господь бог считает.

А в городе о них уже говорили: пропали парни! Две поисковые группы вернулись ни с чем. Лишь матери несли долгий караул в гавани дерево-обделочного завода: упорствовало сердце, предвещало — живы.

И когда показался их плот, обезумевшие женщины с криком и плачем, не дожидаясь, когда причалят, бросились в воду. Это было жуткое зрелище. Отчаянье и радость. Вопли и беспомощное барахтанье в воде. Сердце рвалось на ниточки. Невольно плача, парни гребли, как на гонках. Люди бежали на берег со всех сторон. Гудящая толпа росла и росла.

Потом все смешалось. Их обнимали, качали. И то тут, то там вырывался плач: «Ой, да вы родненькие!» — не верилось матерям, что их сыновья живы и здоровы…

Домой героев не пустили: ждали руководителей стройки и завода. Но вот и они приехали. Начался митинг. Почти каждый выступающий призывал: вы поглядите, товарищи, сколько мы получили древесины! И действительно, лесу было наворочено — горы. Строить да строить теперь.

Григорий не слушал выступлений. Его одного из бригады не встречали родные. Отбившись от ребят, стоял, понуря голову. «Эх, Ева, Ева!» — вздыхал он, отдаляясь в мыслях от торжества. Чувство душевного одиночества — пожалуй, самое тяжелое из всего, что выпадает человеку. Оно сродни изнуряющему голоду. С постоянством короеда точит оно душу, высасывая живительные соки и обращая все в труху.

— Папка, ды ты где? Я ж не найду тебя, — обжег его отчаянно звонкий голос Семушки. Как он забыл о нем?! «Ох, человечек мой!» Люди расступились, пропуская и отца, и сына. В руках у Григория мелькнула плетенная из прутьев клетка. Но уже не с белкой. Унесло белку. А с полосатеньким, боязливо попискивающим бурундучком — не привык зверек к шуму, к такому скоплению людей. Бурундучка Пыжов выпросил у пасечника.

Григорий сграбастал сына в охапку и мял, целовал, а тот попискивал, словно бурундучок.

— Какой же ты молодец, что пришел, — приговаривал Григорий. — Держи вот подарок.

— А я с няней Нюшей. И няне Нюше есть подарок?

Нюша, с растрепавшимися волосами, тяжело дышащая — бежала, видать, — глядела на него так, словно Григорий был единственной ниточкой, которая связывала ее с жизнью и которая чуть не оборвалась. Да правда ли, что не оборвалась? Она верила и не верила своим глазам. Растерялась, не зная: радоваться ей или нет? Вся была в ожидании, что же скажет сам Григорий. И моргала, моргала белесыми ресничками.

Григорий обнял и Нюшу. Растрогался, словно его встретила сама Евланьюшка. Согретая теплом, Нюша сказала с нежностью:

— Ты другой какой-то, Гриша… Совсем другой…

Она выдала себя с головой: думала о нем, в мыслях была с ним. Но Григорий не успел ответить — отвлек голос с трибуны:

— А теперь вручается почетная грамота и ценный подарок самому бригадиру, Григорию Петровичу Пыжову.

Под аплодисменты, заглушившие даже оркестр, Григорий пошагал по людскому коридору к трибуне. Вручили, как всем, грамоту, черный суконный костюм, добротные яловые сапоги, два отреза — алый на рубаху, цветочками — на платье матери или невесте. Люди ощупывали подарки, шептали:

— Костюм-от празднишный…

— Все празднишное. Носи на здоровье.

Подойдя к Нюше, Григорий развернул отрез материн, накинул ей на плечо. Как весенняя яблонька, расцвела Нюша. Застеснялась, зарделась. Отступая, говорила взволнованно:

— Что ты, Гриша! Зачем?

10

В тот день они устроили праздничный обед. Много шутили. И все шутки были связаны с Семушкой. Он, забавная обезьянка, невольно копировал манеры взрослых:

— Ох, ешкина кобыла! — оторвавшись от тарелки, вздохнул сокрушенно. — И лопаю сегодня. Как бы не потолстеть.

Смеясь, Григорий спросил:

— А что, сынок? Возьмем Нюшу в мамы?

— Возьмем! Она любит меня. А тебя?