Паду к ногам твоим

Долго Григорий кружил возле парткома, переживая свое пораженье. Поймут ли его, помогут ли? Но все-таки решился войти.

— Другие вообще убегают, и не поймешь, как там наладить работу, — услышал он озабоченные слова. — Садитесь, поговорим.

— Свои люди там нужны… Дайте мне молодежную бригаду — и я вернусь на лесосеку, — сказал Григорий. — Я расшевелю кулачье. Даю слово.

8

Грянь среди зимы гром — и тому не удивились бы так луневцы. «Вот те раз! Гришка Пыжов с бригадой пожаловал!» Как и раньше, со всех сторон полетели шуточки: птенцы желторотые! Что, мужики-то не идут, так на вас, сопляках, вздумали проехаться?

Григорий предупредил своих: молчок! никаких споров-раздоров! располагайтесь.

Старик Лунев сам подошел к Пыжову. Впервые разомкнул перед ним свои сухие, вечно поджатые губы:

— Узнаю породу.

— Я работать приехал, Иван Захарович, — сказал Григорий сдержанно. — Права кое-какие дали. Вам не мешало бы познакомиться. Кто ярый саботажник — спроваживать в город. А там их душок изучать станут.

Он протянул Луневу официальную бумагу, но тот, не поглядев даже, отстранил от себя его руку.

— Так, гляди, не споткнись!

Григория черт дернул за язык:

— Может, я намеренье имею. Жениться на внучке…

Внучка у Лунева — такой бельчонок! Лишь хвостика пушистого недоставало. Зато шубка, отороченная серым мехом, восполняла этот недостаток. Старик зыркнул на него, и в глазах всполыхнула тревога. Он не нашелся, что ответить на это. Подождал: может, Гришка еще скажет слово-другое? С каким намереньем-то пущена шутка? Но Григорий отошел от него: «Дед из могилы встанет, если я женюсь на этой кулачке. А хороша, однако!..»

…Делянку взяли рядом с Луневым. Никому из ребят не приходилось пилить деревья с корня. И сразу столкнулись с трудностью — зажимает пилу. Мучились долго, пока Григорий не пошел к Луневу. Старик хмыкнул, но все-таки показал: в два, а то и в три приема берется дерево. Топором зарубается. Багром направляется. Даже понравилось, что к нему обратились, несмотря ни на что. Но виду не подал.

Пыхтели ребята без отдыха. Умереть, но дать норму! — такое желание было у каждого. Устали к вечеру, хоть ползком ползи домой. Но подбили итоги, и вроде сил прибавилось: есть сто четыре процента! А у Лунева лишь тридцать пять.

В бараке наспех соорудили доску показателей. И записали: Пыжов… Лунев… Внучка, глянув на проценты, подернула плечиками: «Деда! Стыд-то какой! А только и слышно: на нашем горбу Россия держится!» Отчихвостила. Очень кстати! Хоть в комсомол принимай за одни эти слова. Наглядная агитация задела и старика. Почитал он и отошел, помрачнев.

На другой день в графе Пыжова появилась цифра сто четырнадцать, а у Лунева — шестьдесят. На третий — сто двадцать и восемьдесят. Когда Григорий проставлял итоги, ребята засмеялись. Вася Русанов, балагур, крикнул:

— Эй, кулачки! Вы опять в хвосте. Хотя бы медведей, что ли, в батраки наняли. Хватит им спать.

У Лунева-старшего сдали нервы. Громко помянув бога и мать, схватил шапку и, на ночь-то глядя! — кинулся на делянку. Все обмерил. Не липа ли? Соплякам приписать лишку — в удовольствие!.. И сам себе не поверил — сто двадцать да еще с хвостиком вроде бы… Ошибиться мог сгоряча-то. Принялся заново перемерять: сажень скачет в руках. Сто двадцать три! Домой вернулся — снежный, стылый, звонкий, как пихта. Поправил ошибку в графе Пыжова и скрылся в комнатухе. Пимы топали, как солдатские подкованные сапоги. Сыновей, невесток, всех, кто осмеливался сунуться к нему, крыл матюками.

«Заело», — перемигивались комсомольцы. И с этого дня Лунев-старший стал прижимать бригаду. Двинулись комсомольцы на работу — и он своих гонит. Засидеться у костра не даст. Сразу зарокочет: в бога и мать! Пошло соревнованье! Пошло. У комсомольцев сто двадцать пять процентов — у луневцев сто двадцать. Нередко, особенно когда мягчали морозы, оно достигало такого напряженья, что и те и другие выполняли по полторы с лишним нормы.

После Нового года луневцы стали чаще вырываться вперед: отощали ребята, оборвались, поморозились. Кормежка была — хуже некуда. Крал, видать, снабженец и те крохи, которые полагались.

Переселенцы торжествовали:

— А, молокососы! Нос — в землю врос?

— Порох у них вышел. Дохлые стали.

Вечером, когда возвращались домой, когда у луневцев шипело, кипело на плитах, выпивали свой постный супчик и выходили «на проминаж» — на улицу, чтоб не дразнить себя запахами. В один из таких вечеров Вася Русанов возмутился:

— Да что мы как ягнята! Разреши, бригадир, я до базы на лыжах сбегаю? Тряхну снабженца и иже с ним. К утру буду здесь.

Он не вернулся и к полудню. Подводчики, возившие лес до станции, сказали, что на базе Русанова не видели. А его, голосистого, просто невозможно было не увидеть и не услышать. Стали искать.

— Да сбежал он, — зудили луневцы.

Отчаявшись, комсомольцы сошлись на одном: пристукнули Ваську кулаки с других участков. Путь-то лежал через их станы. И причины есть: говорливого Ваську только и посылали замерять кубатуру. Его и звали на лесоповале не иначе как «учетчик». Языком своим он многим попортил кровь.