Паду к ногам твоим

— Да я сейчас и спрошу: Нюша… скажи, ты любишь Семушкиного папу? — спохватившись, поправился: — Будешь любить?

— Куда уж денешься от папы? — просто, со смешком ответила она. — Постараюсь. — И, подкладывая тому и другому в тарелки творожные вареники, приговаривала: — Ешьте, ешьте. Не бойтесь потолстеть.

Григорий наблюдал за ней украдкой: какая она? Глаза серые, мягкие. Волосы длинные и такие же белесые, как ресницы. Необычный цвет волос, доброта глаз придавали лицу своеобразие. Хотя и не скажешь о нем, что красиво, но оно привораживало своей незамутненной чистотой, доверчивостью.

Григорий порадовался: после Евланьюшки, после всей кутерьмы, связанной с ней, Нюша прямо-таки клад. Она — сама доброта.

Григорий, наверно, забылся. Нюша тронула его руку и сказала мягко:

— Ешь, Гриша. Я не убегу, еще насмотришься.

Семушка ушел в свою комнату. И там визжал оглушительно — гонялся за бурундучком. Григорий, пользуясь случаем, двинулся ближе к Нюше, погладил волосы. Подумалось: у Евланьюшки волосы пахли медовым цветом липы? А как эти? Нюша, глянув на дверь, испуганно оттолкнула руку:

— Потом, Гриша. Семушка-то увидит!

Когда наступило это «потом», страх ее не прошел: а вдруг Семушка проснется? Она затворила дверь. Вспомнила, что не зашторены окна: люди же увидят! Но когда и шторы задернула, и свет потушила, страх остался. Она легла в постель, чужая, настороженная. Нюша совсем не походила на ту милую, ждущую сердечного тепла женщину, которую Григорий видел днем.

«Что же такое?» — спрашивал он себя. Она лежала как мертвая. Казалось, и не дышала.

Григорий встал с таким чувством, словно получил пощечину. Закурив, долго ходил по комнате, стараясь объяснить происшедшее. В конце концов успокоился и пришел к выводу: ничего страшного. Стесняется…

Но и на второй день повторилось то же самое. И на третий. Он заволновался:

— Я тебе не нравлюсь?

Она молчала.

— Ну скажи: я тебе противен? Я ведь не рвусь в мужья насильно.

Она заплакала.

— Не надо, Гриша. Не надо…

Ничего не понимая, он вскакивал и, дымя папиросой, бегал по комнате: или я дубина, или… что-то не так, что-то не так! Жила же она с первым-то мужем!..

А днем Нюша преображалась. Предупредительная, ласковая — не женщина, ангел. Своим видом, каждым словом, жестом она словно говорила: «Ты уж прости меня. Ты погляди: вот я какая хорошая!» Он шалел от этого. Страдал. Жалость и боль сжимали сердце. «Что делать? Знать, одна доброта, без других чувств, тоже стоит немного. И оборачивается лихом. Но почему же все на меня валится?..»

Месячный отпуск подходил к концу. И однажды Григорий не сел за стол, перестал с Нюшей разговаривать. «Не женщина — служанка, — кипятился он в душе. — Одаренная служанка…»

Нюша попыталась задобрить его своей услужливостью, но ничего из этого не вышло.

Она собралась тихо, неслышно. С деревянным сундучком, на котором позвякивал висячий замочек, подошла к Семушке. Тот гребенкой чесал бурундука. Глянул на нее. Унылый вид, этот сундучок и без слов сказали ему, что мама-Нюша бросает их. Он заревел. И ревел до дурноты: «Мамы Евы нет, дяди Фореля нет, мама Нюша уходит!..» Вдвоем еле успокоили мальчишку. Переглянулись, словно заново примериваясь друг к другу: «Может, привыкнем?»

11

«Вот это история!.. Вот это влип!..» — думал он завтра. Думал и послезавтра. Думал всегда.

— Семушка, — мелькнула в голове спасительная мысль, — сынок, а ты не соскучился по маме Еве? Может, съездим? Ты погостишь…

Но Семушка и слышать не хотел о маме Еве: с мамой Нюшей ему лучше. Она не ругается, она его любит. «Вот это история!.. Вот это влип так влип!..» Не теряя надежды, он упрашивал Семушку:

— Нехорошо, сынок, родную-то мамочку совсем забывать. И не любить. И не проведывать. Она теперь соскучилась…

Довел сына до того, что он опять закатился в крике: «Не хочу! Не хочу! Мне хорошо с мамой Нюшей!» Григорий понял: за год Семушка отвык не только от Евланьюшки, но и от него, любимого отца. Неприятно засосало сердце: топчет интересы ребенка. И отступился.

Он ушел со стройки. В отделе кадров завода вновь попросил «жуткую» работу. Надо было как-то перестраивать жизнь. Убивать силы, мысли, время. Над ним посмеивались: что значит — жуткую? в смысле — трудную?

— Так иди подручным к Михаилу Бурлацкому!

Григорий даже затылок почесал: к этому циклопу?! Знал он сталевара. Здоровяк, крут нравом, себялюбив. Помощники бежали от него в страхе. А сталевар кричал им вслед: «Я вас научу, бездельники, свободу любить!» Прослышав о человеке-экскаваторе, Бурлацкий послал ему письмецо: давай-ка, дружище, посоревнуемся, я побью твои рекорды. И вышел в назначенный час. Ворочал землю — лопаты как спички — серянки ломались. А не угнался за соперником. Григорий работал тогда еще в газетке и писал о состязании репортаж. Тяжело пережил Бурлацкий свое поражение. Человек-экскаватор подарил ему на память свою лопату. Принес ее в цех сталевар и в сердцах-то хрястнул: мать-перемать! достукался… впервой обошли! Огромная лопата — целый ковш-гребун! — сдюжила. И он с почтением поставил ее на видное место.