Паду к ногам твоим

Что правда, то правда. Говорит, Гришенька, дружок давни-ий. Голодной крысой пищит. Потому и о Семушке, сыночке, мной брошенном, не молвил словечка. От обиды, обидушки… Да оскорбленного самолюбия. Женщину не проведешь, не обманешь. Нет, нетушки. Ее глазам помогает сердечко чуткое. Оно видит, оно слышит все по-своему.

Евланьюшка убрала книжки с коленей — что-то они стали мешать. Даже раздражали гостью. Григорий кивнул жене на эти книжки. Да со значением. Евланьюшка и этот жест раскрыла: за спиной-то — понять бы должен Гриша — целая жизнь.

«Да ты знаешь, какую я книжку напишу? Это мне судьба подкинула Еву в руки. Если хочешь знать, я мечтал о такой встрече. Но не надеялся на успех. А теперь… Ее душа в моих руках» — так примерно похвалялся он.

Все трое глядели на экран и ждали новую программу: тени будут петь на конкурсе «Неповторимая молодость». Вникнув в тайный разговор супругов, Евланьюшка усмехнулась: «Плануй, плануй, Гришенька, писатель-умница-а… Только и трех голов не хватит на Евланьюшку…»

— Не берите грех на душу, скажите мне о Семушке. Я же, матерь-предсмертница, повинюся перед ним, покаюся-а-а. Я скажу голосом слезным: а ты прости, прости меня, бабу неразумную… Ты единственный, кровинушка. Ох, смени же гнев на милость, золотинушка-а. Я не многого хочу. Ты же выслушай: в мой последний час посиди уж рядышком… Ободри ж меня перед дорогой дальнею, да и закрой мне глазоньки. А и то ты не забудь, сыночек милы-ый, бросить горстку земли на крышу мою беструбную…

— Впечатляет, тетя Уля. Даже очень трогает, — сказал Григорий не без злой иронии. — Но объясни: что произошло? Такой индивидуалист, как ты, и вдруг прощенье.

Не нашлась Евланьюшка, что ответить. Она и сама заприметила: покривилась ее дороженька когда-то и увела в сторону от тех людей, которые составляли опору жизни. Хазаров, ее Гришка — да Гришкой-то теперь и назвать стыдно! Митька-казак… Оказалась она, былинка, в стане людей-тараканов. Навроде кума Андреича. Никого они не согреют. И не привычны они выделять тепло. Сами селятся по-за печками. Да поближе к лакомому. Раньше, неразумная, упрекала Алешеньку — чести ему нет. Во друзьях-то остался один кум Андреич. Ошибалась гордостная. Ни денечка, ни минуточки не был душой с ними Алешенька. И сколько ж, должно быть, мук претерпел он!

«Ох же, ошеньки! Мои глазоньки, мои острыньки-и… Не проглядеть бы, не прозевать бы нам поворот-то сызнова-а-а. Уж больно часто загибается дороженька капризная…»

— А я жду, Ева: ответь на вопрос.

— Бессердечный ты, Гришенька-а. Обозначенья, как Хазарушка, даешь — индивидуалист. А что про что — не ведаю.

Неуютно чувствовала себя Евланьюшка (жмет, жмет подколодны-ый!). Тычась туда, сюда, никак не могла обнаружить слабое место у Григория.

На экране запела тень Митькиного внука. Он пел про сударыню-речку и про священный Байкал. Впечатлительная Надя утирала глаза: вот голос!

— Голос есть, — с тихим вздохом признал и Григорий. — Этот наверняка поедет в Болгарию. — Глянул на Евланьюшку, которая тоже впилась в экран. — А я на фронте, как только приедут артисты, все посматривал: нет ли Евы? не запоет ли?

— Ох, так приключилося, так приключилося, — прошептала растроганная Евланьюшка. — Болела я, очень болела, и никто-то никтошеньки мне, бедной, не верил.

— Алексей, думаю, неплохо зарабатывал в шахте. Могла и на курорт съездить. На юг, на море. У нас такие прекрасные санатории.

— Ездила, Гришенька. Перед войной ездила, чтоб еще больше заболеть. Не всегда человеку море да солнце помогает. Ой, не всегда-а!..

Григорий улыбнулся так, словно понимал, что́ за тайный смысл скрыт за ее словами и печальным вздохом.

— Может, неудачное время выбрала?

— Ох, времечко-то удачное! Лето красное буйным цветом полыхало. Да что цвет? Что ярки-ий? Кому радость несет, кому горюшко неизбывное…

— Где же ты была? Прости уж за назойливость. На Кавказе, в Крыму?

— Да в Ялте. В Ялте слезы пролила! — с сердцем проговорила Евланьюшка. И щеки окрасились негодующим румянцем: ох, противны-ый! просишь об одном, а он свое, пустое, крутит.

Митькиному внуку хлопали так неистово, что он еще исполнил песню: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет мама». Эта песня еще сильнее напомнила ей о Семушке, о своем загубленном таланте, разбитой жизни, и Евланьюшка всплакнула: «Я по гвоздикам все шла. Ноженьки в крови и ссадинах. Мне ли петь было, улыбатися-а?..»

— Кажется, парень поет через горе, — сказал Григорий. Евланьюшка, хотя и совсем осерчала на него, но тут поддержала разговор:

— Верно, Гриша, верно. Пожар у нас вчера приключился велики-ий. Так дедушка его, Митькой-казаком звать, погиб на том пожаре. И скрывает свое горюшко внук от ребят-товарищей.

По тому, как вскинулись брови Григория, Евланьюшка поняла: ох, ошеньки! неужто и он знает Митьку-казака?!