Пагубная любовь

В ответ на сие проявление щедрости роялистская клика великодушно наградила его орденом святого Михаила Архангела. Он уже был розенкрейцером[147], и принял его в сей союз сам Жозе Пассос в доме, стоявшем в переулке Нета, ныне уже не существующем. Между Силвестре и видимой миру ипостасью абсолютного монарха началось соревнование по части даров. Значительная часть нетронутых червонцев давным-давно усопшего Золотца перекочевала в пояс шотландского авантюриста Макдоннелла, а оттуда в карманы солдат, расстрелявших его в Саброзо. О, судьбы денег! Как содрогался бы в гробу труп камнедробильщика Бенто, не растерзай его в горах вороны и волки!

Когда политическая лихорадка спала, Силвестре, наслушавшись колкостей супруги, стал подозревать, что попал впросак и что Дон Мигел знать не знал о его существовании. Он покинул политическое поприще, став всеобщим посмешищем и вконец разочаровавшись. Административные и судебные чиновники в Барселосе насмехались над ним, а в «Газете бедняков» некто за подписью «Друг Истины» писал, что Силвестре де Ромарис в острейшем приступе скорби проливает слезы до того горючие, что они могут привести в действие ракеты. Разящий намек, который вполне дошел до Силвестре, когда тот разобрал по складам статейку.

Что касается чтения по складам, наследница майората получала письма от писаря барселосского суда; но распечатала она их, только когда набралось семь штук, и одна белошвейка прочла ей все семь. Фелизарда выросла в неграмотности и находилась со словесностью в тех же отношениях, что и древнегреческие девицы до той поры, покуда Кадм, сын Агенора, не ввел в Греции финикийскую письменность;[148] но зато в ее пышной груди пылал зажженный природою пламень, и она обожала уличные песенки и соревнования народных певцов-импровизаторов, иные фразы коих настоятельно требовали вмешательства полиции.

Несколько слов о писаре барселосского муниципального суда.

Сей субъект обследовал все отрасли человеческого знания с помощью «Краткой практической энциклопедии», каковую написал сеньор Эмилио Акилес де Монтеверде;[149] сочинял шарады, некоторые были напечатаны. Мое первое — горячительный напиток, мое второе — противительный союз, мое третье — злак с зерном белого цвета; все вместе — имение, где живет прекрасная дева — Ромарис. Юнец наш, по имени Жозе Иполито, питал безграничную веру в поэтическую ценность «зефира» и «топей», в торжество справедливости, а также в архангела поэзии 1840 года. Суккубы[150] его ночных грез на берегах Кавадо высасывали из него кровь. Он был меланхоличен и сухопар, как хворая борзая. Больше всего на свете, кроме безденежья, терзала его страсть к Фелизарде. Он зарабатывал три тостана в день и изнывал от желания обзавестись лошадью и экипажем. Пока же усердно посещал знакомых и в гостях декламировал известное стихотворение:[151]

Ибо не был он поэтом,
Тот, кто воспевал Инес;

или другое, «Луна в Лондоне»:

Глухая ночь; печальное светило
Прорвало пелену свинцовых туч и т. д.

И пускал слезу, когда доходил до самых душещипательных строк.

Фелизарда по всем статьям была не под пару нашему сухопарому герою (каламбур невольный); он же изо всех сил старался воспарить в те выси, где она обитала. Чтобы завладеть ею, он готов был стать быком, как Зевс, хотя по склонности парить в высях скорее годился бы на роль лебедя, если бы у Фелизарды, кроме ее естественных инстинктов, были еще несколько животные инстинкты Леды. [152]

Он написал ей семь посланий, многословных и унылых, словно семь смертных грехов. Прочитавшая их белошвейка заливалась слезами и заучивала длиннейшие фразы наизусть, дабы отвечать на письма старшего капрала Тринадцатого пехотного полка. Фелизарда слушала с тем же вниманием, с коим лягушка, выпучив над тиною полные страха глаза, слушает соловья. Поскольку проза была нашпигована четверостишиями, наследница майората всякий раз, когда воспринимала рифму, разражалась хохотом, точь-в-точь как в лирических местах пьесы про святого Антония в театре Сан-Жерардо. Такое уж было у нее врожденное увечье! А может быть, смех ее был предвестием того всеобщего взрыва хохота, который в наши дни заглушает журчание субъективной поэзии.

Белошвейка постигла чувства Фелизарды и написала ответ, в коем облекла эти чувства в слова, сами по себе невинные, но попиравшие все законы орфографии. Писарь любил Фелизарду по-настоящему: прочитав письмо, где девица именовала его сакровищем своего серца, он со скорбью вспомнил Монтеверде и дал обет выучить Фелизарду всем четырем разделам грамматики, если она когда-нибудь проспрягает глагол «любить», который можно считать правильным лишь тогда, когда он очищен браком.