Пагубная любовь

Итак, дон Антонио да Коста, здесь Вы видите центр прогресса, который распространяет свои световые лучи на северные деревни Миньо, между тем как Порто посылает на юг разносчиков заразы — приказчиков, которые везут с собой разрушение идиллических отношений между влюбленными и искушение в виде умащенных волос и прямого пробора в шевелюре, лоснящейся, как спинка ангорского кота.

А я тем временем устремляюсь кропать свои новеллы. Тринадцать лет назад я пустился по этому Миньо на поиски утешения, которое дают нам сосновые леса, и благоухания, которое источают чистые души. Поговаривали, что сельская жизнь была последним оплотом чистоты и что миньоские земледельцы в сравнении с эстремадурскими деревенщинами были то же самое, что простодушные аркадские пастушки по сравнению с развратниками, населявшими Гоморру. Одно из моих исследований, произведенных с намерением впоследствии провести параллель между крестьянином из окрестностей Лиссабона и жителем Миньо — потомком сарацинов и галисийцев, — и представляет собой нижеследующую историйку, которую, мой благородный друг, я посвящаю Вам.

Писано в Коимбре 15 октября 1875 года.

Часть первая

Утро 6 января 1832 года было очень холодным и дождливым. Мелкий осеннний дождь барабанил по оконным стеклам церкви Пресвятой Богородицы. Под порывами северного ветра скрипели дубки. На рассвете пришла помолиться Трем волхвам[76] тетушка Бернабе — ткачиха, вдова рабочего Бернабе, который оставил ей в наследство свое имя и домишко с огородом; она зашла в дом приходского священника, чтобы попросить ключ от церкви, и, держа под мышкой дроковый веник — она хотела подмести пол в церкви — и бидон с маслом — она хотела заправить лампады, — вошла в церковный двор. Остановившись перед главным входом в церковь, она поставила на ступеньку входа сосуд с маслом, положила веник, преклонила колени, перекрестилась и углубилась в молитву. И тут она услышала отчаянный, громкий детский крик. Она повернулась в ту сторону, откуда, как ей казалось, доносился плач. Но никого не увидела. Ей стало страшно.

— Иисусе! Иисусе сладчайший, помилуй меня! — воскликнула она.

Детский плач прекратился.

Тетушка Бернабе прислонилась к низкой стенке, окружавшей церковный двор, и между толстыми корнями столетнего оливкового дерева увидела какой-то предмет, завернутый в синюю байку; оттуда и слышался крик. Ткачиха отскочила от стенки, присела на корточки у корней дерева, схватила ребенка и прижала к груди, согревая дыханием его посиневшее от холода личико. Байка промокла насквозь: на нее лило с ветвей оливкового дерева. Тетушка Бернабе быстро развернула одеяльце, запеленала ребенка в свой передник и спрятала его у себя на груди, под плотным жакетом из грубой ткани. После этого она снова направилась к дому аббата и попросила служанку передать ему, что она нашла в церковном дворе ребенка, который как будто вот-вот помрет.

— Но чего же в таком случае ей надо? — спросил аббат, высовывая из-под одеяла на холодный воздух кончик носа и половину левого глаза. — Я-то тут при чем? Пусть отвезет его в Барселос. У нас нет детского приюта.

Служанка аббата — здоровенная девка — передала ткачихе все вышесказанное.

— Сходите к сеньору аббату еще раз, сеньора Жоана, — сказала тетушка Бернабе, растирая дрожащие ножки ребенка концом своей темной шерстяной юбки, — и скажите ему, что ежели ребеночек помрет некрещенным, то на небесах одним ангелочком будет меньше. Господин аббат должен знать про это лучше меня.

Служанка передала ответ священнику и прибавила:

— Тетушка Бернабе правильно говорит. А ну вылезайте-ка из-под одеяла, лентяй вы этакий! — И она звучно шлепнула его по левой ягодице. — Парню двадцать семь лет, а он валяется тут, как старик! Ну!

— Угомонись, Жоана, не напускай холоду!