Пагубная любовь

Она дернула его за правую ногу, толстую, как бревно, а он другой ногой наудачу ткнул ее в свисающий живот; раздался такой звук, словно ударили в барабан или щелкнули по полному бурдюку.

— Да ну вас! — отступая, заорала Жоана и приложила руки к потревоженному месту. — Чего лягаетесь-то? Ну и норов же у вас!

— Ну что, дотянулся-таки я до тебя? — со смехом спросил он, заворачиваясь в ворсистое одеяло и откидываясь на подушку в ситцевой наволочке, лежавшую в изголовье кровати.

— Что это за шуточки! — пожаловалась раздосадованная девушка. — Ведь вы же могли убить меня, попади вы мне в сердце!

И она приложила руку к животу.

— Пустяки, милая! Ишь как рассердилась!

— Пустяки, пустяки!.. Вам-то, конечно, пустяки, коли это мой живот...

— Ну, а ты пришла сюда, напустила этот ужасный холод и все дергала меня за ногу — за ту самую, где у меня подагра, а она как раз и воспалилась!

— Так бы сразу и сказали! — отвечала она, по-видимому готовая к примирению. — Да выходите же!.. Ведь надо окрестить подкидыша, а то вот увидите: помрет он некрещенным, так весь приход заголосит об этом. Уж и без того больно много болтают...

— Натяни мне шерстяные чулки, только осторожно, чтобы не отклеился пластырь на подагре.

И, пока девушка умело и нежно натягивала на его волосатые ноги толстые чулки, разглаживая их на бедре, аббат брюзжал:

— Что это за пьянчуга подбросила нам ребенка?

— Должно быть, она не из нашего прихода...

— Я тоже так думаю... Непонятно мне только... И являются сюда и оставляют в церковном дворе!.. Вот дубина!..

— Бывает и наоборот. Тутошние бабы относят детей в другие приходы, когда случится грех, — сказала Жоана.

И она назвала имена нескольких заблудших, но плодовитых овец, а пастырь тем временем умывался в большом красном глиняном тазу, который принесла ему сия девица с полотенцем через плечо.

Схватив полотенце, встряхнув головой и шумно дуя на руки, чтобы согреть их, аббат с притворной нежностью ущипнул девицу за жирную спину. Эта ласка окончательно закрепила мир. Жоана раскрыла до ушей смеющийся рот, и ее сверкающие белые зубы показали ему, что ее бесконечная любовь выдержала испытание ляганием.

Огорченная тем, что мальчик позеленел от рыданий, тетушка Бернабе снова обратилась к Жоане с усиленными просьбами поторопить аббата.

— Сеньор аббат уже оделся, — сказала девушка, выглянув в окно. — А вы сходите пока к дяде Изидро да Фонте и скажите ему, чтобы он шел в церковь, да пусть нальет в купель воды.

Хмурый священник, зевая, вышел из дому. После каждого зевка он трижды крестил рот большим пальцем.

Ткачиха, поджидавшая священника в церковном дворе, подошла к нему и показала посиневшее личико ребенка. Священник искоса взглянул на него и спросил:

— Парень или девка?

— Мальчуган, — отвечала вдова.

— Зажги один из этих огарков, — приказал дяде Изидро священник, указывая на грязные свинцовые подсвечники, стоявшие в одном из алтарей. — В купели есть вода?

— Мой парнишка принес сюда кувшин.

— Стало быть, вы будете восприемниками? Мальчик должен получить имя Изидро, или же наречем его именем святого, память которого празднуется сегодня, — зевая и крестя рот, объявил аббат и обернулся к двери, на пороге которой, согласно ритуалу, дожидалась ткачиха.

— Сегодня день Трех волхвов, — молвила она.

— Верно, — подтвердил священник и призадумался: фамилия Волхв или имя? Он не мог вспомнить, изучал ли он этот вопрос.

— Великих волхвов было трое, — продолжала тетушка Бернабе, — и одного из них звали Белшиор, другого Гаспар, а третьего Балтазар, — прибавила она (она весьма чтила этих восточных мудрецов), — и если господину аббату будет угодно, мальчика можно назвать Белшиором.

— Мне угодно все, что угодно вам обоим. Ну, за дело, а то холод собачий.

И он направился к ризнице, потирая руки, икая и распространяя запах вина, которое пил за ужином.

— А мой золотой ангелочек не помрет от холодной воды? — жалобно спросила добрая женщина, согревая своим дыханием щечки мальчика.

Аббат облачился в ризу, надел столу[77], приказал поднести ребенка к купели, произнес по-латыни соответствующие молитвы и сказал:

— А теперь идите в мир.

— Пойду-ка я сейчас в Лагоас да спрошу, не покормит ли моего ангелочка грудью Тереза до Эйдо, а то, может, кто из крестьян даст Христа ради глоточек козьего молока, — сказала тетушка Бернабе.

— Вы, стало быть, не собираетесь отнести его в приют? — вытаращив испуганные глаза, спросил аббат.

— Чтобы я отнесла в приют моего мальчонку! Господь не дал мне детей...

— Но ведь вы так бедны!

— До тех пор пока я смогу спрясть моток ниток и соткать кусок ткани, я буду делить с ним мою похлебку и мой хлеб; ну а когда не смогу, он будет кормить меня. Слава Богу, есть у меня и дом, и землица, и никому я этим не обязана... Вот хуже будет, когда малыш, коли ему не помогут, помрет с голоду... Ах ты, Господи! Вот суки бесстыжие эти мамаши...

— Ну что ж, идите... и занимайтесь своим делом... — заключил аббат, высвобождая голову из капюшона.