Пагубная любовь

Это был тот самый аббат, который крестил Белшиора. Он постарел и пополнел. Он уже отужинал и теперь предавался размышлениям о путях своей души, ибо путь его тела представлялся ему завершенным. Жоана, та самая, которая шлепала туфлей по этой ляжке — ляжке Геркулеса Фарнезского[83], давно уже успокоила свою изъязвленную совесть: она срезала волосы и облекла грешные чресла узловатой власяницей. Аббат же, со своей стороны, переживал такой тяжелый приступ раскаяния, что даже не взял никого на место Жоаны и надевал чулки не иначе как собственноручно. В этой своего рода добровольной вивисекции, будучи не в состоянии создавать, подобно Пьеру Абеляру[84], новую философию, убивал он время и осквернял своими ошибками в произношении язык молитвенника. Казалось, что конец его жизни будет благим.

Тетушка Бернабе рассказала ему о том, в чем признался ей Белшиор касательно его отношений с Марией Рыжей.

— Говорил я вам, чтобы вы занимались своим делом, или вы забыли об этом? — напомнил аббат.

— Помню, сеньор, как не помнить... Ну а теперь-то что делать? Я и сейчас ни в чем не раскаиваюсь, только уж вы, сеньор аббат, сделайте милость, поговорите с Силвестре и растолкуйте ему, что самое лучшее, что он может сделать, — это разрешить своей девочке выйти замуж...

— Бернабе, вы в своем уме? — прервал ее священник. — Чтобы Силвестре отдал свою дочь за подкидыша!.. Молитесь, молитесь Богу, тетушка, да скажите этому мошеннику, чтобы он как можно скорее убирался отсюда на военную службу, пока его тут не прикончили. Ну и ну! Грех сладок, а человек падок — так, что ли?

Ткачиха слушала его, заливаясь слезами, а он сопровождал свою гневную речь барабанной дробью, которую выстукивал по серебряной коробочке, стоявшей на подлокотнике кресла.

— Ну и негодник! — продолжал он. — Осмелиться заговорить с Марией — и то уже слишком большая дерзость, но то, что мне предлагаете вы, тетушка, это уже из рук вон! Ну-с... это безупречная девушка, руки которой просил Франсискиньо дас Ламелас, а ведь у него заготовленс восемьдесят повозок да двадцать бочонков, не говоря уже о масле!.. И к тому же это лучшая из сестер! И вот теперь этот подлец заявляет, что она... в скором времени... словом, что она уже не может скрывать последствия своего греха, так ведь?

— Да, сеньор, — всхлипнула тетушка Бернабе.

— Совсем худо! — заметил аббат, подняв нос, чтобы удобнее было вдохнуть понюшку табаку. — Совсем худо!

— Господи! — смиренно сказала ткачиха. — Да неужели же, сеньор аббат, наша христианская религия не дает нам никакого исцеления для этого греха — ведь он случается так часто? И на лучшей ткани попадаются узелки! А если они поженятся, они тут же избавятся от греха, разве не так?

— Вы только послушайте ее!.. По-вашему, девушка из хорошей семьи, девушка, у которой три дяди священника, а отец первый богач в округе, выйдет замуж за подкидыша, которого вы нашли в кустах на церковном дворе?!

— Это правда, но ведь Бог нам всем отец, — возразила тетушка Бернабе.

Она еще долго читала бы пастырю лекцию о милосердии, но тут в двери постучала одна из соседок и сообщила, что за Белшиором пришли шестеро полицейских, которые должны сдать его в солдаты, и он послал ее за тетушкой Бернабе, чтобы с ней попрощаться.

Перепуганная старушка быстро сошла вниз по лестнице, но, сделав несколько шагов, опустилась на колени, оперлась руками о землю и упала без чувств.

А тем временем сельский староста приказал полицейским увезти арестованного; тетушку Бернабе, не спрашивая ее согласия, унесли в дом священника. Белшиор попросил разрешения пойти туда и попрощаться с матерью. Но сельский староста повернулся к нему спиной и сделал знак полицейским, чтобы они отправлялись в путь.

В Фамаликане Белшиора сдали сержанту и послали в Брагу в сопровождении шести вооруженных солдат. На следующий день он был солдатом.

В тот же день тетушка Бернабе нашла его в казарме «Популо». Когда она увидела его с обритой, как у заболевшей собаки, головой и в черном кожаном воротнике, в голове у нее помутилось, и она едва не упала в обморок. Новобранец, рыдая у нее на груди, разжалобил начальника караула, и тот разрешил им войти в казарму. Через два часа пробило зорю. У Белшиора уже не было имени. Он стал номером двадцать девятым.

— Номер двадцать девятый, марш! — скомандовал сержант.

— Что это он говорит? — осведомилась ткачиха.

— Иду на ученье, матушка.

Она видела, как он, вместе с другими новобранцами, шагает на ученье; затем по пути на плац длиннобородый капрал, вооруженный палкою, для порядка ударил его пониже спины. Правды ради надо сказать, что это было впервые.

Увидев все это, ткачиха, задыхаясь от рыданий, зашла в собор; там она долго молилась, прижавшись к полу лицом. После молитвы на душе у нее стало легче; она отправилась в свою деревню, чтобы выполнить то, что она обещала Белшиору: продать дом и выкупить новобранца.