Пагубные страсти населения Петрограда–Ленинграда в 1920-е годы. Обаяние порока

В 1920-е гг. отмечались как новые, советские, праздники — 22 января (День 9 января 1905 г.), 12 марта (Низвержение самодержавия), 18 марта (День Парижской коммуны), 1 мая (День Интернационала), 7 ноября (День пролетарской революции), так и дореволюционные, религиозные — 7–8 января (Рождество Христово), 19 января (Крещение Господне), 7 апреля (Благовещение), 19 августа (Преображение Господне), 28 августа (Успение Богородицы). Нерабочими были также Страстная суббота и второй день Пасхи, Вознесение Господне и Духов день. И те и другие праздники советские граждане отмечали с употреблением алкогольных напитков.

Журнал «Производственное совещание» в 1926 г. зафиксировал рост субботних и понедельничных прогулов, носивших «похмельный» или «запойный» характер[111]. Газета «Красный путиловец» 26 июля 1927 г. сообщала: «После получки наши рабочие болеют больше. Бывали случаи, когда по 20 человек из цехов приводили пьяных, которых с почетом выводят за ворота для дальнейшего лечения». Массовыми прогулами, нарушавшими производственные процессы на предприятиях, отмечались и послепраздничные дни, когда на некоторые заводы не являлись по несколько сотен рабочих.

Жалобы и призывы что-либо изменить в основном неслись со стороны женщин. Работница Судостроительного завода имени Андре Марти описывала, что происходит в этот день в расположенной неподалеку столовой: «Загляните в столовую „Пролетарий“ по Мясной улице, дом 16. Что там творится в дни получек, Аллах ведает! В столовой процветает пьянство. Взяв в кооперативе водки, рабочий ловко вышибает пробку на панели около входа, а потом в столовой, точно дома, выпивает. Администрация слепа, она потеряла обоняние и зрение и не видит и не чувствует запаха алкоголя, совершенно не следит за этим недопустимым явлением. Да и мы, товарищи, плохо видим, а если и увидим, что пьет наш сосед по столику, махнем рукой: мол, не наше дело, пьет и пусть пьет, лишь бы в душу шло. В 7 часов заперт вход с Мясной улицы, а оставшихся посетителей выпускают через запасный выход, с улицы Войти-ка. Вот тут-то и можно наблюдать около 7 1/2 часов, как из столовой выходят вдрызг пьяные. Мне случайно пришлось наблюдать такую картину: выпущенный из столовой пьяный мужчина пристроился с площадки, вообразив, что он в уборной, по лестнице пошел запах перегара. Пора прекратить это безобразие. Авторитет столовой нужно охранять. Столовая — наше достижение. Правление к-ва „Пролетарий“, подтяни кого следует!»[112].

Причины внимания к проблеме женщин вполне понятны: они были не только работницами, но и женами. Прожить на зарплату простого рабочего и так было нелегко, а если значительная ее часть пропивалась, то ситуация становилась совсем тяжелой. Речь шла не о невозможности купить лишнюю игрушку детям или предмет гардероба, а самой обыкновенной еды. Для жен и матерей добрая традиция «спрыска получки» с последующим загулом на несколько дней была кошмаром, лишающим семью шанса на достойную жизнь. Из-за этого они готовы были унижаться и стеречь мужа у проходной, стараясь отобрать деньги до того, как он попадет в пивную. Таких несчастных называли «буксирами»:

«Сегодня — день получки. День радостных надежд, исполнения желаний для одних и для других — целые сугробы несчастий, скорби и прочей прелести приносит этот день.

Медленно двигаются стрелки по циферблату часов. Всем хочется скорее за ворота, а они точно и в самом деле хотят задержать.

Но вот один за другим звонят звонки, вот мы уже пошли и вот наблюдаем уже такую картину.

Около заводских ворот газетчик неистово кричит: „Красная Газета“, „Вечерняя Красная“… а народ рабочий толпами выходит из заводских ворот. У большинства радостно возбужденные и довольные лица, а некоторые, боязливо озираясь, стараясь в три погибели согнуться, почти бегом удирают от завода, точно за ними гонятся какие-то темные силы.

Тут же, рядами вдоль стенки, стоит несколько женщин и, вытянув свои, как у журавля, тонкие шеи, внимательно выискивают знакомые фигуры мужей. Некоторые счастливицы сразу находят своих, подхватывают их под ручку и мигом исчезают в толпе уходящих рабочих. Но только много и таких, на лицах которых растерянность и горькое разочарование. Разводят руками. „Ведь опять удрал, мой ирод-то! Улизнул, проклятый“.

„Да где же тут углядеть, бабонька, в этаком скопище народу, — говорит другая, — нельзя толком разглядеть, все время мешают, а некоторые еще нарочно толкнут, чтобы на них было обращено внимание“.

„А этой минуты моему пьянчужке довольно: шмыг и нет его. Коли хочешь выследить, так иди смотри подальше, да встань в сторонку, вот и попадется“.

Потоком выливаются, как лава из огромной пасти заводских ворот, синеблузники. Вот проходит группа рабочих, что-то говорят между собой. И только осторожное ухо улавливает отдельные фразы: „Скорее. Скорее. Видишь, буксиры пришли“. И тут же отпускают насмешки какой-то женщине, очевидно, прозевавшей уже своего благоверного. В жалком рубище стоит она, полузамерзшая

от холода. Глазами, полными слез, смотрит в опустевшие заводские ворота.