Пагубные страсти населения Петрограда–Ленинграда в 1920-е годы. Обаяние порока

В эти дни там играла другая музыка. „Маяк Коммуны“, как некий новый „Эльдорадо“, горел огнями и лицами.

Только остался болтаться фонарь и на его осколках остатки слова „Эльдорадо“. И оттого ли, что он болтался, как петля повешенного, или оттого, что однажды „Маяк Коммуны“ заиграл фокстрот и лошади почувствовали знакомый запах, запах французской любви и русской водки, — граждане продолжали именовать этот дом просто: „Эльдорадо“»[196].

Несложно заметить, что чуть ли не главным символом всего идеологически чуждого и буржуазного в глазах автора является танец фокстрот. Парный танец, пришедший из Америки, предположительно названный в честь брачного танца лис, более быстрый и страстный, чем уанстеп и вальс, оказался очень популярен среди молодежи, несмотря на сложность исполнения.

Тот же автор заметил: «Кем-то сказано, что в наши дни фокстрот танцуют даже безногие. Если даже не сказано, то, во всяком случае, фокстрот очень популярен.

Фокстрот в ресторане, в клубе, в школе, на улице и в исправдоме. Его пока не танцуют только в трамвае и на кладбищах. Если не фокстрот, то шимми[197] или другой „последний крик“.

Часто даже клубный вечер превращается в сплошной дансинг»[198].

Чем же провинился танец? Дело в том, что в глазах ревнителей новой советской морали он — откровенно буржуазный и фривольный, то есть недостойный пролетария, а его исполнение ассоциировалось со страшным отклонением — мещанством, о котором нельзя не упомянуть, говоря о девиациях 1920-х гг. Речь идет о тех формах досуговых практик горожан, которые непосредственно связывались с мещанским образом мыслей.

Мещанство являлось таким же «буржуазным пережитком», как алкоголизм или проституция, а следовательно, так же вредило построению нового общества. Зачастую наряду с мещанством использовали термин «упадочничество», подчеркивая связь с декаденством и кризисом предреволюционного периода.

От «бывших» — вчерашних дворян, богемы, нэпманов и даже спецов — никто отказа от мещанства не требовал. Наоборот, оно служило дополнительным идентификатором и доказательством их идеологической чуждости и политической неблагонадежности. Другое дело — молодые рабочие и студенты. Мещанство, пессимизм, упадничество могли извратить их личности и превратить строителей будущего во врагов. Именно такой взгляд транслировала официальная пропаганда.

В сентябре 1929 г. вечер в новом клубе «Василеостровский металлист» очень не понравился культработнику завода «Севкабель». И дело даже не в том, что главное событие вечера, оперетта «Холопка», не особенно удалось, а в том, что в перерывах были танцы:

«В фойе во время антрактов играли духовой и неаполитанский оркестры, причем фокстротов и чарльстонов в их репертуаре было больше чем достаточно. А что делала молодежь, гуляющая в это время в фойе? У них ноги так и плясали, а не шли, выкидывая такие отвратительные па, которые даже и выразить трудно.

Мы не думаем, что опереттами, чарльстонами и фокстротами мы подымем культурный уровень масс.

Нам нужно продвигать в массы подлинное искусство, а не искюство.

Этот сезон клуба начался с еще большими промахами, чем в прошлом году. И это очень плохо для клуба.

Мы за искусство, за музыку, за пение… Мы вообще за все культурные и художественные мероприятия и начинания, но мы против халтуры, фокстротов и чарльстонов»[199].

Неравнодушный рабочий Ленинградского государственного телефонного завода «Красная заря», скрывшись под псевдонимом «Нетанцующий», в январе 1929 г. опубликовал критическую заметку про танцевальные кружки, начавшие создаваться на предприятиях Ленинграда:

«Мы слишком ударились в танцы и подчас до того перегибаем эту пляшущую палочку, что достижением в Комсомольской работе считаем организацию кружков танцев на некоторых предприятиях. Это явление никуда не годится, — то, против чего мы боремся и боролись и что действительно является злом, отрывающим нашу молодежь от Комсомола к фокстроту и чарльстону, находит себе место в нашем рабочем коллективе»[200].

Таким образом, несчастье чарльстона, как и остальных «неправильных» танцев, состояло в том, что они отрывали от общественной работы. Вот портрет типичной «мещаночки»:

«Комсомолка Подольская слывет в нашей намоточной мастерской знаменитой балериной. Губки ее всегда алы, как маков цвет, брови подведены, нос напудрен добела. Платье с большим декольте, так что грудь открыта, лоб закрывает челка. Приходит — будто не на работу, а на вечер.

Красная заря. 1929. № 2(31). 26 января. С. 2

А каково отношение к комсомолу? — Собрание комсомольское не посетила ни разу. Политика ей не нужна. Балет интересней, гибкость тела ей нужна больше…»[201].

Не все танцы признавались вредными. Так, один из сотрудников Балтийского судостроительного и механического завода Н. Краснорядцев полагал следующее:

«Нужны ли нам фокстрот, чарльстон и вообще современные танцы?

На этот вопрос, я полагаю, большинство рабочей молодежи ответит отрицательно. Танцевать современные танцы значит развращаться и физически и нравственно.