Пахарь

Охота получилась, они застрелили лису и зайца, а дважды промахнулись. Лиса была большая, рыжая, славная: огненный хвост длиннее тела. И заяц тоже попался славный. Арнасайские разливы с дремучими камышовыми чащами еще были богаты рыбой и зверем. Они намаялись так, что ног не чувствовали. И сейчас еще ноги приятно ныли. Вдохнули в себя месячную норму кислорода. По снегу, по целине отмахать тридцать километров! Приятно знать, что твое тело — это тело мужчины, закаленное и выносливое, а не изнеженное кабинетом, кондиционером, персональной машиной и персональными Олиными обедами.

Были, были угрызения совести. Но была и радость от слияния с природой, от кратковременного погружения в особый, удивительный мир, который всегда находится рядом и в который современный человек окунается так редко. Снег, солнце, промозглый ветер. Азарт выслеживания добычи, азарт первобытный, разбуженный неожиданно и вдруг заявивший о себе в полную силу. Погоня. Бег. Бег на пределе, легкие без воздуха. Приклад, плотно прижатый к плечу. Движение зверя и мушки по одной прямой. Удар в плечо, раскат выстрела, веер картечи, разбрызгивающей снег. Прерванный бег зверя и его распластанное тело. Кровь на белом. Нет, он хотел сказать «да», как хотел, чтобы потом его мучила совесть, возмездие за недозволенное. Сейчас совесть мучила сильнее, чем все эти дни. Оля не сказала ему ни слова укора. Не мог приехать — и не мог, такое было и, наверное, будет еще не раз. Обстоятельства опять оказались сильнее. Она не просила объяснений, и это не успокоило его, а, напротив, усилило неудовольствие собой.

Он схватил телефонную трубку, собираясь заказать Ташкент. Часы показывали начало первого, звонок мог разбудить детей. Растаяли аккорды фортепиано. Он уже не слушал Листа. Фортепиано не избавляло от одиночества, и производственные успехи — тоже. Ему слышался близкий смех. Петика. Ему виделся Кирилл, стеснительно ожидающий похвалы… Тогда он сказал себе, что он живет правильно, и вообще он правильный, правильный, правильный человек. Ответом ему было молчание. Он палил себе крепкого чаю. Раскрыл январский номер «Нового мира». Роман Даниила Гранина обещал интересные ситуации. Но у него у самого сейчас складывалась прелюбопытная ситуация: одиночество властно заявило о себе и не отпускало железной своей хватки. От него защищала только работа, а свободное от работы время было благодатной почвой для его ростков, стремительно заполнявших все обозримое пространство. Он подумал, что Олю, наверное, обрадовало бы это его состояние. «Ну, теперь и ты закрутишься, — подумала бы она, — не мне ведь решать вопрос о твоем отъезде». Моральное право уехать он заработал давно. Два обязательных после института года плюс восемь раз по два года — в условиях Голодной степи это было очень много. Ведь его люди шли впереди воды, по неживой земле. Это после них земля становилась садом, они же всегда были в самом пекле, в пустоши. Но он не мог воспользоваться своим моральным правом уехать до пуска насосной и, может быть, не воспользуется им и дальше. И, значит, муки одиночества не станут катализатором, ускоряющим принятие решения об отъезде. Он вытерпит и их, как он терпел их раньше, пока Оля не стала его женой.

Он шел к своей благоверной годы и годы. Он вспомнил эти годы, начиная с момента, когда она вдруг стала олицетворять собой всех женщин Земли и кончая свадебным путешествием, таким долгожданным и таким неожиданным. Он был терпелив, и упорен, и постоянен, и внимателен, и заботлив, и мил, и трогателен, и наивен, и ревнив. Она вполне могла выйти замуж за другого, но обстоятельства всегда складывались так, что мешали этому, и повинен в этом чаще всего был он, Дмитрий Павлович Голубев. Он умел ждать. «Сколько бы это еще могло продолжаться?» — спросила она как-то, «Столько, сколько надо», — ответил он.