Пахарь

Я смотрела на бесконечные горные цепи Гималаев, на мрачные синие ущелья и белые пики вершин, на красное, или багровое, или фиолетовое небо, таящее угрозу, на людей, для которых эти суровые горы были родной землей и которые поклонялись совсем другим духовным ценностям, нежели мы. Рерих изображал не общечеловеческое, а отдельные, неведомые нам, европейцам, его составляющие. Колорит места и колорит времени, равно как и яркая, самобытная фантазия, запечатленные на полотнах мощной кистью, и делали их необыкновенными. Я напрягала воображение, но символы Рериха не оживали. Доступность и простота не были их качеством. Легендарный Ганг струил свои зеленые воды, в них отражались горы, самые высокие на планете, а за всем этим стоял Восток, неисчерпаемый, необъятный, непостижимый, погруженный в самосозерцание. Но я вспомнила другой Восток, другую Индию, кадры кинохроники — людей изможденных, неграмотных, и, значит, имеющих мало общего с пророческими рериховскими полотнами. Рерих запечатлел то, о чем мечтал.

Восток те продолжал изнывать под тяжестью произвола и вопиющей, непередаваемой бедности.

— Каковы впечатления? — спросила я Диму.

— Туп, как необученный рядовой, — признался он.

— Многие ли из этих картин ты пожелал бы приобрести, ну, скажем, для того, чтобы повесить в гостиной?

— Вот этот пейзаж с храмом. И вот этот — с всадником, стреляющим из лука. Пожалуй, все.

Почему даже в самых именитых хранилищах так немного картин, которые созвучны именно твоей душе? А хороших книг разве больше?

Сын Николая Константиновича Святослав был нам более понятен. Он отошел от символики отца и работал в реалистической манере. Его занимали проблемы войны и мира, согласия и сотрудничества между народами, и сам он больше принадлежал современности с ее суровым противоборством систем, нежели символике отца, ясной только посвященным. Он тоже был ярок и самобытен, но вершин повыше гималайских пиков, которые покорил отец, не достиг. Я это поняла.

Мы вернулись домой пешком. Долго обменивались мнениями, спорили.

— Если бы ты уехал, ты бы сейчас был один-одинешенек! — сказала я. И прижалась к нему. Он обнял меня, и мы пошли обнявшись, как молодые. На нас стали оглядываться, и я бросила ему: — Не хулигань! — Но не отстранилась. Потом сказала: — Ты привык быть один-одинешенек?

— Нет. И не хочу привыкать!

— Я тоже. Мне так не хватает тебя.

На улицах было совсем мало людей. Дима продолжал обнимать меня, и я сказала:

— Жду тебя в следующую пятницу.

Его рука ослабела, и у меня горько екнуло сердце: не приедет.

— Постараюсь, — согласился он.

— Только не говори, что это от тебя не зависит. Не ищи оправданий. Когда ты объясняешь по телефону, почему сорвалась поездка, ты словно забиваешь гвозди в живое тело. Ты заранее готовишь все свои объяснения. Ты их репетируешь!

— Нет, ты не права!

— Я не права! Но тебя не было три выходных кряду.

— Постараюсь, — еще раз пообещал он.

— Очень постарайся!

— Ты поступила на курсы водителей? Подходит моя очередь на машину.

— Уж мне-то ничто не помешает сесть в пятницу в «Жигули» и прикатить к тебе. Ты это имеешь в виду?

— И это. Машина облегчит нам жизнь.

— Спасибо! — сказала я со злостью.

Ночью он немного стеснялся меня, а я немного стеснялась его. Как будто я снова узнавала его, снова открывала для себя. Опять предстояла разлука, и это не настраивало на высокое. Но я знала, что не должна подливать масла в огонь. Хватит укоров, и сцен, и холода. Хватит выяснять отношения. Это не сцементировало еще ни одну семью.

VI

— Сколько на водосливе?

— Четырнадцать и восемь!

— Должно быть четырнадцать и восемь. А на самом деле? Ну-ка, одна нога здесь, другая — там!

Я не давала Скачковой поблажек. Установить расход следовало с максимальной точностью, и я этой точности добивалась. Проверяла и перепроверяла, сама подкручивала тяжелую задвижку Лудло. Валентине в конца концов становилось стыдно, и она снисходила до одолжения: «Ладно, я сама!» Ну, обрадовала! Осчастливила прямо. Одолжений мне не надо, мне надо, чтобы я могла на тебя положиться.

— Ой, Олечка Тихоновна, ты такая правильная, такая правильная, что я и не знаю, как за тобой тянуться!

— Ты не за мной тянись, а работу свою исполняй. Наш расчетный расход тысяча тридцать кубометров в секунду, и по туннелю должно идти ровно столько. Чего тут неясного?

— Ой, все ясно-понятно! — соглашалась она и опять направлялась к оголовку.

Только после этого расход стабилизировался. Но я шла и проверяла. Всегда полезно удостовериться в чистоте поставленного опыта.