Пахарь

— Построились! — скомандовал глава семьи. — Подравнялись! Грудь вперед, животики вобрали, вобрали! Рубашку заправили в штаны! Вытерли под носом! Шагом марш!

Наш путь лежал через заповедный лес к белокаменной церкви, примостившейся на скалистом уступе, к Байдарским воротам, поставленным на перевале на старой ялтинско-севастопольской дороге, к зеленому плоскогорью, начинавшемуся по ту сторону водораздела. Тропа повела нас, и через полчаса мы пересекли севастопольскую магистраль. Склон густо порос мелколесьем. Эти леса, конечно же, имели водоохранное значение и защищали склон от эрозии. Подъем был довольно крутой, и мы часто переходили на тропу, которая штурмовала склон не в лоб, а вилась серпантинами. Мелколесье давало тень, но не прохладу.

— Божья коровка! Божья коровка! — заголосил Петик. И полились вопросы, порожденные нескончаемой ребячьей любознательностью.

— А муравьи хорошие?

— Хорошие, они очищают лес от мусора.

— А гусеницы хорошие? Бабочки хорошие?

Я попыталась объяснить ему, что одни животные и насекомые полезны человеку, другие причиняют ему вред. Сами же по себе представители животного мира не могут быть ни хорошими, ни плохими. Он слушал внимательно и силился понять. Не понял и счел нужным переменить тему.

— Папа, дядя-штангист поднимет этот камень? — Он показал на обломок скалы объемом более кубометра.

— Что ты! Этот валун его раздавит.

— А ты поднимешь?

Отцу, значит, он отдавал предпочтение перед всесильным дядей-штангистом. Правильно, мальчик!

— Я тоже не смогу. Посмотри, какой камень гладкий, не за что ухватиться.

— Когда я был солдатом, в меня попала пуля. Но я не заплакал, и командир сказал: «Какой Петя герой у нас!» — заявил он вдруг.

— Командир сказал другое: «Какой Петя у нас выдумщик!»

— Нет, герой!

— Нет, выдумщик!

Мы засмеялись, и мальчик перевел разговор в новое русло:

— Папа, кто сильнее, я или кит?

— Кит большой, как дом. Он сильнее.

— Кто может победить кита? Акула? Осьминог?

— Нет.

— А подводная лодка может потопить кита?

— Подводные лодки не воюют с китами.

— Мама, чтобы стать милиционером, я должен сильно тебя любить?

— Конечно.

— Папа, понеси меня.

— Это что за новости? — запротестовала я. — Как же ты станешь сильным, тем более милиционером?

— Мне по горе трудно идти, у меня ноги скользкие.

Церковь приблизилась и теперь нависала над нами. Не во всех оконных проемах были рамы.

— Привал! — скомандовал Дмитрий. — Команде разуться, пить пепси-колу и веселиться!

Я села на мягкую пахучую траву. Прекрасно было в этом лесу. Безлюдно, тихо и не сумрачно, светло. Если бы еще разрешалось запалить костер! Нет, просто я слишком многого хочу. Взору открылись морские дали. Море стало большим-большим и синим до черноты. Пять или шесть судов плыли к неведомым причалам.

— Ты видела лесопосадки на правой дамбе Южного Голодностепского канала? — спросил Дмитрий. — Они помощнее этих лесов. Какие там тополя, какие ясени! И птиц в них поболе.

Его чиройлиерский патриотизм был неискореним. Он бесконечно восхищался всем тем, к чему имел хоть малейшее личное отношение. Впрочем, а как же иначе? Места, где мы родились и выросли, дороги нам вовсе не тем, что они лучше, красивее других, этого-то как раз чаще всего и нет. Они дороги нам глубокими корнями памяти. Сама матушка-земля всегда начинается с места, где человек родился, рос, набирался ума-разума. Она и разрастается в необъятный земной шар тем быстрее, чем более прочные корни пускает человек в родном городе или селе.

Дмитрий заигрался с сыном. А я смотрела на него и силилась угадать, часто ли его мысли улетают в Чиройлиер. Кажется, он не раздваивался и ему нравился этот крутой склон и сын, донимавший его милыми несуразностями. «Он-то при деле, — подумала я. — Почему я до сих пор не при деле?»

Отдышавшись, мы возобновили восхождение и вскоре стояли на площади перед церковью. Миниатюрным здание казалось только издали. Вблизи оно впечатляло совершенными пропорциями и монументальностью, хотя и оставалось небольшим по размерам сооружением. Совершенство человеческого тела — это ведь прежде всего идеальные пропорции. Так было и с этой церковью. Неухоженность здания, однако, воспринималась как диссонанс. Росписи потускнели, поистлели, местами отслоились вместе со штукатуркой. Я заглянула в черный оконный проем. Из пустого помещения дохнуло затхлостью. Я отпрянула. Увидела привинченную к стене табличку, объявлявшую, что объект охраняется государством. Чем так охранять, лучше вообще не охранять, а табличку снять. В Самарканде и Бухаре памятники зодчества действительно оберегаются. Я сказала об этом Дмитрию. Он рассеянно кивнул. Он-то прекрасно знал судьбу бесхозного имущества. Металл становится металлоломом, дерево — гнилой трухой.

— Пошли отсюда, — наконец сказал он. — Кому-то за это надо по шее надавать…

— Это не наш стиль работы! — сказала я, подстраиваясь под его настроение.