Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Прежде всего Вайцзеккер не говорил всей правды, утверждая в начале первой записки от 17 апреля, что «русский полпред... сегод­ня — впервые за время пребывания в должности — явился к нему для делового разговора». Подчеркивая исключительность события, он хотел выделить его особую актуальность. В действительности Вайцзеккер еще 6 июля 1938 г. имел долгую беседу с вновь назна­ченным полпредом, которую также использовал для зондажа, но о которой по вполне понятным причинам умолчал[504]. Как и во время первой запротоколированной встречи, активная роль в беседе 17 ап­реля 1939 г. принадлежала статс-секретарю[505]. В направленной Риббентропу записке протест Мерекалова по поводу прекращения поставок военной техники Вайцзеккер представил всего лишь как предлог («как якобы особо интересовавшее дело») к тому, чтобы вы­яснить, намерена ли германская сторона после изменения военной ситуации соблюдать достигнутые договоренности. Вайцзеккер, по его словам, воспользовался этим для того, чтобы «к концу обсужде­ния» перейти к политическим вопросам. Он «заметил... послу, что даже при всем желании нашей стороны поставки военного материа­ла Советской России в настоящий момент вряд ли возможны, учи­тывая атмосферу, возникшую под влиянием сообщения о русско-англо-французском воздушном пакте». То было первое за­метное, услышанное из уст видного представителя германской внешней политики выражение заинтересованности (правда, в завуа­лированной форме, в основе которой, возможно, лежали неизвест­ные нам «условности») в безрезультатном исходе переговоров по выработке советско-англо-французского соглашения как предпосыл­ки улучшения отношений между Германией и СССР. Согласно за­писи Вайцзеккера, «Мерекалов... воспользовался этим, чтобы перейти к политическим вопросам». В действительности же он про­сто поинтересовался немецкой «точкой зрения на современное поло­жение в Центральной Европе», т.е. просто выполнил обязанность всякого иностранного посла в кризисной ситуации.

Вайцзеккер ответил, что Германия единственная страна, кото­рая «еще не бряцает оружием», после чего Мерекалов поинтересо­вался отношением Германии к Польше. Как писал Вайцзеккер, выслушав объяснение, «русский прямо спросил, что я думаю о германо-русских отношениях». Статс-секретарь якобы воспользовался этим обстоятельством, чтобы выдвинуть предложение о мире, и за­явил: «Мы, как известно, всегда хотели жить с Россией, осуществ­ляя удовлетворяющий обе стороны экономический обмен». Не совсем корректное словосочетание («жить... осуществляя... обмен») позволяет сделать заключение о его желании и (обойденном мол­чанием) поручении через улучшение экономического обмена про­ложить путь к совместной «мирной» жизни.

Согласно изложению Вайцзеккера, Мерекалов завершил беседу за­явлением о том, что советская политика «всегда была откровенной», что идеологические разногласия не должны, как показывают итало-советские отношения, препятствовать нормальным деловым связям, ко­торым не должны мешать и отношения СССР с западными демократиями. Это заявление в полной мере соответствовало классиче­ской формуле мирного сосуществования. Результат беседы не стал ве­сомее и после того, как Вайцзеккер особо подчеркнул, что именно «русский подвел беседу (к этой теме)». Из записок видно, что разговор ловко направлял статс-секретарь и что психологическое состояние Вайцзеккера побудило придать этой беседе масштабы политического прорыва. Он преследовал двоякую цель: во-первых, демонстрируя до­брую волю, просигнализировать советской стороне готовность Герма­нии к переговорам и, во-вторых, показывая мнимые перемены в советской позиции, убедить Гитлера в целесообразности согласовать с Советским правительством собственные планы в отношении Польши.

В одном из написанных после начала войны воспоминаний о перио­де с «апреля до лета 39-го»[506] Вайцзеккер следующим образом выра­зился относительно усилий по вовлечению СССР: «Вместо того чтобы подождать... в апреле 39-го мы открыто бросили перчатку Польше... и одновременно начали ухаживать за русскими. Я выступал за этот путь как за последующую цель, в некотором роде внешнеполитический про­ект. ...Только ведь новые усилия к сближению с Россией были какими-то лихорадочными... После ошибки, допущенной 15 марта, и по мере возрастания аппетита ход дальнейших событий оказался предопреде­ленным. Претензии к Польше переросли в стремление заполучить все. Мечты о восточном пространстве возобладали. Но они были, как выра­зился фюрер, не связаны сроками, ибо он верил, что плод сам дозреет». При рассмотрении воспоминаний Вайцзеккера встает вопрос о том, нет ли в его записях существенных пробелов; иначе их содержание свиде­тельствует о довольно неумелом «ухаживании».