Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

И только исключительно заинтересованные в улучшении германо-советских отношений (в смысле восстановления особого статуса) германские представители могли в отдельных общих положениях со­ветской «политики мира» уловить конкретные «предложения» герман­ской стороне. Приверженцы ориентированной на Россию политики в министерстве иностранных дел и в некоторых других ведомствах, как, например, министр финансов Шахт, напуганные растущим авантю­ризмом Гитлера, обладали такой способностью. Так называемые пред­ложения Сталина о восстановлении «сотрудничества между Германией и Россией в полном объеме»[23], переданные, согласно немецким источникам, за период с 1935 до начала 1937 г. Рёдигеру и Андору Хенке че­рез поверенного в делах Советского Союза Бессонова, а также импер­скому министру финансов Шахту[24] через руководителя советского торгпредства в Берлине Канделаки, при более внимательном рассмот­рении и сопоставлении с советскими записями соответствующих бесед представляются не чем иным, как преднамеренной, слишком вольной интерпретацией фактов теми представителями политических кругов Германии, которых все больше тревожил реваншизм Гитлера и кото­рые полагали, что активная германская политика в отношении СССР стала бы главным стабилизирующим фактором. Не случайно предста­вители Германии на переговорах по экономическим вопросам, зани­мавших важное место в советской «политике мира», осторожно вели зондаж в данном направлении.

Тот», кто, несмотря на чрезвычайно противоречивый характер имеющихся документов и других источников, все же склонен пола­гать, что инициатива первоначальных дипломатических демаршей и последующего неофициального зондажа исходила от советской стороны, должен по крайней мере признать, что антикоминтерновский пакт представлял собой на этом пути серьезное препятст­вие[25]. Правда, очевидцы из числа аккредитованных тогда в Москве германских и других дипломатов, основываясь на собственных на­блюдениях, высказывали предположение, что и после обнародова­ния содержания антикоминтерновского пакта Советское правительство было готово к укреплению своего международного положения и улучшению германо-советских отношений путем за­ключения двусторонних соглашений с Германией. В дальнейшем к такой точке зрения склонялся в своих воспоминаниях, изданных в период «холодной войны», Густав Хильгер[26]. Подобное предполо­жение высказывали и другие западные дипломаты, например быв­ший американский посол Джозеф Дэвис[27], ссылавшийся на «мнение некоторых из находившихся здесь долгое время диплома­тов», и французский посол Робер Кулонд[28], опиравшийся на лич­ные наблюдения. Вслед за ними вопрос о наличии готовности Советского правительства к оживлению торговых связей с целью возобновления политических переговоров с Германией даже в пе­риод между заключением антикоминтерновского пакта и Мюнхен­ским соглашением, не имея доказательств, но по меньшей мере в качестве гипотезы, обсуждали и ученые историки[29].

Еще сложнее обстоят дела с доказательствами, относящимися к пе­риоду после подписания 1 октября 1938 г. Мюнхенского соглашения. И хотя поборники указанного выше тезиса № 1 — а это прежде всего жур­налист Анджело Росси, которого не следует путать с итальянским по­слом в Москве Аугусто Росси[30], и особо ревностный шведский историк Свен Аллард[31] — утверждали, что Сталин «сразу же после Мюнхен­ского соглашения и еще интенсивнее с декабря 1938 г. (Росси), а также «в конце 1938 и начале 1939 г.» (Аллард) вновь предпринял «серьезные попытки» добиться соглашения с Германией, но никаких фактов в под­тверждение своих слов они не привели.

Не в лучшем положении с точки зрения доказательств находятся также историки, воспринимающие отчетный доклад Сталина XVIII съезду ВКП(б), сделанный им 10 марта 1939 г., как прелюдию к новой советской инициативе, направленной на сближение с Германией. Их число велико[32]. Однако на размышление наводит то обстоятельство, что дипломатические и политические наблюдатели, с огромным вни­манием следившие в Москве за этим выступлением, не усмотрели в нем каких-либо изменений сталинского курса в направлении возмож­ных предложений германскому правительству. При более вниматель­ном изучении создается впечатление, что эта речь, названная западными кремленологами «каштановой», в которой Сталин — в за­падном толковании и переводе — отказался «таскать из огня кашта­ны» для западной демократии (в русском тексте речи это выражение отсутствует), лишь ретроспективно и только в свете последующих со­бытий приобрела то особое значение, которое ей первоначально едва ли было присуще.